Дорога в два конца

Паулюс окинул косым взглядом двор, колонну, обглоданный скелет лошади и труп солдата, закопченные стены развалин.

— Я прошу вас, господин генерал, провезти меня дорогой, где я не увижу моих солдат, — повернулся он к Ласкину.

Генерал-майор Ласкин посмотрел в сторону Бекетовки, заснеженного пространства, куда лежал путь, на нескончаемые колонны пленных.

— К сожалению, господин генерал-фельдмаршал, такой дороги нет, — пожал он плечами.

По лицу Паулюса пробежала нервная судорога, сильнее запрыгало припухшее правое веко. Он поднял воротник поношенной шинели, сел в глубину подошедшей машины. Разрыва сердца, как предсказывал начальник штаба Шмидт, при виде представившейся ему картины у него не произошло.

Лавируя между трупами и развалинами, мимо колонн голодных, обмороженных, преданных фюрером и генералами солдат, машины выбрались со двора универмага и миновали площадь Павших Борцов.

Кстати, Паулюс отказался ехать в первой машине, мотивируя свой отказ тем, что территория вокруг универмага заминирована. И первой двор универмага покинула машина, в которой сидели полковник Лукин, генерал-лейтенант Шмидт и полковник Адам, адъютант Паулюса.

В это время с юго-запада в небе показались три немецких транспортных самолета. Ударили зенитки, и один из самолетов, оставляя за собою дымный след, грохнулся за развалинами. Это шла запоздалая и никого уже не спасавшая помощь: кому могли помочь три самолета, когда требовались эшелоны еды, медикаментов, обмундирования.

На обеде после допроса Паулюс попросил русской водки. Получив бутылку, сам разлил ее по бокалам. Правая щека запрыгала в неудержимом тике. Распухший правый глаз бессмысленно и страшно подмигивал. Паулюс предложил тост за победителей и их полководцев, выпил. Генералы тоже не заставили себя упрашивать, стоя последовали примеру своего главнокомандующего, и все дружно принялись за еду, перебрасываясь незначительными фразами с соседями.

А в подвале между тем продолжали возиться немецкие солдаты и офицеры. Они собирали свои нехитрые пожитки и плелись к выходу мимо тех, кто еще оттягивал неизбежную, но пугающую минуту сдачи в плен.

Под ногами шуршали разорванные уставы, гитлеровские речи и геббельсовские статьи. Это остатки армейской библиотеки. Ящики из-под книг давно сожгли, а книги выбросили. Множество ног до блеска отшлифовали обмерзший выход. Он стал скользким. Истощенным и измотанным солдатам и офицерам без посторонней помощи не подняться по нему. По бокам выхода стояли красноармейцы. Они добродушно скалили зубы и подавали руки. Жмурясь от яркого света и шатаясь, вышедшие из подвала озирались и шли к колонне своих оборванных товарищей по несчастью.

А еще вчера в это время многие из них слушали речь Геббельса, посвященную десятилетию рейха. Захлебываясь от патетической восторженности, Геббельс говорил, что солдаты Сталинграда рождают новую песнь о Нибелунгах, которые в охваченном огнем чертоге утоляли мучившую их жажду собственной кровью и продолжали стоять насмерть, что и через тысячу лет немец со священным трепетом будет говорить об этой битве и черпать в подвиге солдат — Сталинграда силы для новых подвигов.

Многие из тех, кто кутался сейчас в тряпье, обертывал босые ноги соломой и шел по разрушенному ими городу, поняли, что их предали, принесли в жертву, вычеркнули из жизни, будто ни их самих, ни их родных и близких и не было вовсе. Жертвоприношение в четверть миллиона человек. Более бесчеловечного, бесчестного и ничем не оправданного случая история не знала еще.

Один из многих тысяч, что остались в безвестных могилах на чужой земле, писал в письме, которое родные так и не прочитали: «Битва на Волге — это хороший урок для немецкого народа. Жаль только, что тем, кто получил этот урок, трудно будет использовать его в будущие времена».

Ганс Дерр дал такую оценку этой битве уже после войны: «Сталинград войдет в историю как пример величайшего военного просчета, допущенного когда-либо полководцем, и тягчайшего преступления государственной власти перед собственным народом и его армией, доверием которых оно злоупотребило самым подлым образом».

Так была написана еще одна славная страница истории города, основанного на Волге в 1589 году.

* * *

Утром 2 февраля 1943 года над разрушенным городом воцарилась глубокая и непривычная тишина. Тишина впервые за двести дней и ночей.

Из Заволжья дул ветер, небо над городом постепенно очищалось от гари, и изумленным глазам открывалась рафинадно-синяя белизна снега. Мороз прокалывал, стискивал развалины. Прямо на улице горели костры. Стены уцелевших домов расцвечены траурными полотнищами: следы пожара и дыма, лизавшего из окон эти стены. У костров ели, спали. А кого мучила бессонница: не могли уснуть без грохота. Страдали, ворочались.

— Наверное, не скоро обвыкнем после войны. — Морщится от дыма и заслоняется портянкой сапер с дремучей щетиной на щеках. — Землянку вырою посреди двора и заставлю детишек в тазы и ведра лупить.

— Нет. Я вначале месяца три посплю. Теперь я понял: милее сна ничего на свете нет.