Дорога в два конца

В конце собрания объявили сбор теплых вещей для солдат. Ответили вздохом.

— Хватились! Зима кончается! — упрекнули из перепревшей духоты.

* * *

Казанцев кинул цигарку на облитый помоями сугроб, скрутил новую. От долгого стояния на месте затекли ноги, нахолодала спина. Поправил на плечах фуфайку, поискал глазами Волосожары. Они прятались в белом тумане, поднимавшемся с земли, и он не сразу нашел их.

В сарае, чуя хозяина, уже давно призывно мычала корова. Его появление с тощей охапкой огребков встретила недовольным пыхтением: «Кормите впроголодь, а молоко спрашиваете!» Петр Данилович понимающе вздохнул, отвернулся, избегая укоризненного взгляда кормилицы. «Сама видишь непоправку нашу!..» Корова ответила глубоким вздохом: «Ладно. Давайте уж!» — и начала жадно жевать, уминая мордой в яслях, чтоб не выпало.

Управился, пошел в прокисшее тепло хаты.

Утром Казанцев подчищал навозную кучу, обкладывал ее желтым от коровьей мочи льдом, когда подошел старик Воронов. Старик, по привычке, помял в сухой горсти рыжий в подпалинах лоскут бороды, поскреб ногтем рукав выношенной шубы.

— Тут дело такое, Данилыч. Куликову Лукешку обыскивать надо итить, — сронил будто нечаянно и неохотно.

— Как обыскивать? Зачем? — Казанцев приставил к ноге лопату, поправил на голове малахай.

— Гусак пропал.

— Какой гусак? Что мелешь спозаранку?

— Марья Ейбогина за двором стоит, — Старик показал щетинистыми бровями за сарай, глаза его мутно заслезились. — Гусак пропал у Паши́. Марья не догадалась бы, а Паша́: Куликовы гусака съели. Боле некому, мол. — Потеснил Казанцева в сарай, виновато пожевал вялыми в рыжине веснушек губами. — Придется итить, Данилыч.

— Я тут при чем? — никак не мог понять Казанцев. — В милицию нехай идет. В район.

— Ты у нас зараз все, как говорил Некрасов: бог, царь и господин.

— Ты, Севастьяныч, совсем стареть стал…

— Власть, словом. Вот и идем.

Лукерья Куликова встретила гостей у порога, несла щепки в заполе и куски сухого кизяка на поджижку.

— Здорово ночевали. Вчера о полночь из станицы вернулись. Припозднилась. Стряпать вот собираюсь. — Свободной рукой поправила платок. Глаза понимающе тревожно забегали с лица на лицо. — С чем пожаловали?

— Да вот хотим борщ проверить у тебя. Стоит в гости к тебе напрашиваться аль нет? — Шутка не получилась. Казанцев потеребил махор на месте выдранного крючка на шубе, вздохнул тяжко. — Марья грешит на тебя. Гусак пропал. Вы, мол, зарубили.

Худая, высокая Ейбогина концом полушалка вытерла посиневший на холоде нос, молча кивнула.

— Пошли, проверяйте.

В глазах Лукерьи, как показалось Казанцеву, мелькнул задавленный стыд и страх. Она опустила голову, первой взошла на шаткие ступеньки крылечка.

— На шестке мой борщ. Смотрите. — Куликова выпустила концы подола, кизяки и щепки высыпались на пол.

На печи засопели, заворочались.

Казанцев взял ложку, снял кружок с чугуна на загнете, опустил в него ложку. Ложка застряла, зацепилась, мелькнула крупная птичья кость, облохмаченная мясом. Куликова замерла, вытянулась, затылком уперлась в беленый стояк. С печки на Казанцева с интересом уставилась замурзанная сытая мордочка самой младшей дочурки, Лукерьи. Казанцев толкнул кость на дно, помутил сверху, разгоняя оранжевые скалки жира.

— Пустые шти. Можешь смотреть, Марья.

— Чего смотреть — раз нет, — отозвалась Ейбогина от порога. — Извиняй, Кондратьевна, за беспокойство. — Задом толкнула набухшую дверь хаты, вышла. Воронов за нею.

Лукерья настигла Казанцева в сенцах, уцепилась за рукав.

— Виноваты. Сенька окаянный, старшак мой. Черный на печи, не показывается. Ухват обломал. Ох, господи!.. Пока в станицу за семенами ездила, он и обстряпал все. Покормить решил. Оголодали детишки. Сам знаешь, сколько их. Не управляюсь с ними. Ох, Данилыч, как же я на люди покажусь теперь. — И затряслась вся, не сдерживая рыданий. — Не дай бог стороной как-нибудь узнает. Срам-то какой!.. Найдутся ить, напишут!..

— Не казнись, Лукерья. Твоей вины тут нет. И он мальчишка. — Глядя в мокрую синюю клетчатку под глазами Лукерьи, Казанцев подумал, какие же силы нужно иметь детишкам нынешним: и голодные, и немытые, и домашние хлопоты на них, а чуть поднялся — и на колхозную работу пора. Растут без отцов, матерям на все край не разорваться. — На разминирование не ходи, как вчера на наряде говорили. Руки трясутся у тебя. Лещенкова пойдет. У нее и детишек нету. — Оступился в лужу у порога, пожмурился в сиреневую даль полей, откуда ветер убрал уже ночное покрывало тумана. По бугру голубела обледенелая грязная дорога, плешинами белел последний снег по пахоте. — Тепло, Лукерья, теперь выживем. Чего-нибудь намолотим из пшеницы, какая под снегом оставалась. А там зелень пойдет. Не пропадем и им пропасть не дадим.