Дорога в два конца

Тетка Дарья долго держала ивовое кольцо воротец, вслушиваясь в эту тишину, и вглядывалась в кровавое свечение неба над лесом, которое своими щупальцами тянулось все выше, к его середине. Было так необычно тихо, как перед дождем. Из-под красного свечения, как из-под дождевой тучи, даже пахло луговым сеном и горячей пылью. Вздохнула, зашла к корове, выглянула на улицу еще.

Над головой звенели в темноте комары. В конце улицы черно горбатилась хибара Артема-пчельника. Сумно. Тихо.

На зорьке разбудил шум. Стучали колеса повозок, фыркали кони, рычали моторы. У самых плетней, приглушенные травой, гремели шаги сотен ног.

— Отходят… Слышь, Пармен! Отходят! — Тетка Дарья откинула душное одеяло, села. Сквозь ставни пробивались отдельные голоса, слитный гул. — Господи, спишь! Отходят! — На кровати заворочались взрослые дочери, на лежанке — соседский мальчишка, который жил у них с весны. — Может, встать? А-а?..

— Ложись! — Пармен, кудлатый старик, заворочался, закашлялся. В хате душно. Хозяйка утром пекла хлеб. Сейчас на стынущих кирпичах в печи лежали листья табаку. — Что ты сделаешь?.. Не остановишь…

— Воды, может, вынести?

— В Донце на всех хватит. Напьются.

— Эх-х! — Тетка Дарья перелезла через старика, зашлепала босыми ногами по земляному полу, нашла валенки, накинула юбку.

— Достань табак… Ладно, сам. — Пармен стукнул пятками о пол, почесался, посидел, опираясь руками о перину. — Обутки где мои?

На улице стук повозок, шорох ног были слышнее. Улица походила на живую реку. Там, где с вечера метались сполохи, расплывалось красное варево и было тихо. На спуске к реке надрывались, осаживая лошадей, голоса, урчали на малых оборотах моторы.

На огонек цигарки остановился один-другой.

— Свежачком пахнет. Тряхни, хозяин. Не скупись.

— Сколько до Обояни отсюда?

— Переправа как?

— Что ж, дома остаешься?

За первыми остановились еще и еще. Пришлось весь табак, какой лежал в печи, вынести.

— На огороде небось на весь полк хватит? — утешали курильщики.

— Ты, батя, в холодочке повяль его, — подавали советы.

— Овсеев! Куда, чертова колода, котелок девал? Молока не во что взять!

— Ладно, хозяйка… Ты не обижайся на нас.

— Ушков! А-а!.. Дьявол! Пулемет возьми! Сил нету!..

— Подтянись!..

Заря достигла половины неба. Поток отступающих схлынул. Ковыляли отставшие. У хозяек для них ничего уже не осталось. Бедняги, опираясь на винтовки, пили воду, голодными и красными от бессонницы глазами благодарили хозяек.

Тетка Дарья высыпала из запола у печки кизяки, искала щепу на подтоп, когда стукнули в окно. Закрываясь с боков ладонями, к стеклу прижался командир с тремя звездочками на погонах.

— Нам бы лопат обыкновенных, какими землю копают, — попросил он вышедшую хозяйку.

На огороде, у конопляника и красных кустов боярышника у дороги, позвякивало железо, ставили пушки.

— Стрелять будете?

— Будем, мамаша. — Командир снял каску, пригладил ладонью слежавшееся золотое руно волос. На выпуклой груди блестела Звезда Героя. — Лопат не хватает у нас.

— Надо — копайте. — Тетка Дарья повернулась к погребице, где у нее лежали лопаты, кивнула на белевшие под яблоней яблоки. — Насбирай хлопцам. Орудие прямо в огороде ставить будете?

— Удобно там, мамаша.

Тетка Дарья отдала лопаты, выпустил кур, намешала и отнесла в катух свинье. Стряпаться не стала. Слазила на чердак, достала из кадушки две четвертины сала пожелтевшего, оскребла, приложила к ним хлебину, завернула все в чистое полотенце, отдала старшей дочери.

— Снеси, нехай поедят. Молока надою — потом. Взвару наварим.

— Я тоже, мамо, — запросила младшая.

— Пополнение, товарищ старший лейтенант! — радостно встретили артиллеристы девчат.

Кликнули, пришли и от кустов боярышника. Лица у всех желтые, щетинистые, усталые. Уселись на станины, мокрые от росы ящики. Девчатам постелили шинели, снятые при работе гимнастерки. Над курганом в степи выкатилось солнце, огромное, медно-красное. Потеплели верхушки верб в его лучах, пожелтела пшеница, упиравшаяся углом в самый огород.

— Уходили бы вы отсюда… На соседние хутора, что ли… — Голубоглазый, угловатый в движениях старший лейтенант с Золотой Звездой на груди прислонился затылком к мокрому щиту орудия, жевал медленно, вяло, думал о чем-то своем. Девичьи красивые глаза его запали. Кончив есть, вымыл руки о росную траву, достал табак. — Бой будет. Передайте отцу, матери. Переждете — вернетесь потом.

— Уйдете, значит? — Старшая облизала тугие губы-сердечки, ознобно передернула плечами.

— Все может быть. — Голубые глаза комбата сощурились на старшую, не выдержал ее взгляда, порозовел в скулах. «Что объяснять ей, девчонке? Бой обычный, как вчерашний. Может, тяжелее, может, легче. Для них все одно плохо…» Надкусил конец цигарки, убрал крошки табаку с губ. — Немцы к Обояни рвутся. Танков у них много.

За Ворсклой резко и разом ударили зенитки, глубоко ухнули и покатились эхом меж берегов разрывы. Зататакал и захлебнулся под горой крупнокалиберный пулемет. Старший лейтенант вскочил, лицо будто ледяной водой омыли, почужало вмиг.