Дорога в два конца

— Замаскировать пушки! В укрытия! Быстро! — И легкими прыжками, пружиня спиной, понесся к кустам боярышника.

— Фамилию старшого?.. Зачем она тебе, курносая?.. Тогда уж и полевую почту опрашивай. — Приземистый плотный сержант огорченно почмокал губами, почесал в затылке. — Везучий он у нас на любовь… Раичем кличут. Неженатый, впрочем, и земляк почти. С Дона.

От переправы самолеты завернули, пронеслись над самыми крышами хат, резанули по улице, где тарахтели повозки беженцев, из пулеметов. Сделали круг, в дыме и грохоте пронеслись над улицей еще раз. На западной окраине ахнули разрывы, и над вишневыми садами к Донцу пополз белый дым соломенных крыш.

Вдруг один из самолетов резко кувыркнулся, ухнул где-то под берегом, и оттуда встал тонконогий гриб черной копоти. Зенитчики из-за Донца угодили ему прямо в крыло.

Старшая из сестер вскоре пришла снова, посидела, пригласила обедать, собрала валявшиеся рядом с бруствером солдатские, серые от грязи рубахи, предложила постирать.

— Зря, сестренка. — Русоволосый богатырь, в ботинках явно с чужой ноги, отер плечом пот с лица, опустился на сырую, глянцевито-масленую на отвалах землю. — На нас они чистыми долго не будут.

— Ты нас от пули заговори, — попросил остроносый, черный, совсем мальчишка.

— А страшно пуль? — Глубокие и темные, будто омуты, глаза дивчины раскрылись широко, ожидая ответа.

— Какая свистит — той не страшно, а какая поцелует — свистеть не будет, — блеснул глазами солдат-мальчишка.

— Видишь, сестренка, никакой не страшно. — Русоволосый поплевал на ладони, взялся за лопату. — А бельишко наше зря. Тебя как кличут?.. Таня? Танюша?..

Работали артиллеристы сноровисто, уверенно, будто никогда другим ничем не занимались в своей жизни. По улице, громыхая, прошел к Донцу КВ. Конец пушки был оторван, края курчавились каким-то странным цветком. Пыль за ним долго не оседала, серым полотнищем висела над выгоном и садами.

— Веселые вы, — борясь глазами с солнцем и сама не зная чему, но, завидуя в душе артиллеристам, улыбнулась Таня.

— Нам другими быть нельзя: пропадем.

Пришла полуторка, привезла снаряды. Шофер с треском распахнул дверцы, высунул лохматую голову.

— Не крестили ишо?.. Счастливцы. У соседей с зари служба идет. — Кряхтя, вылез, выставил на траву поближе к кустам три термоса. — Отъедайтесь, мамкины дети! Обед и завтрак вместе. Ужин зарабатывайте. — Чернов от щетины, загара и грязи лицо сморщилось. — Хотел у тетки первача разгориться, батя не велел. «Тигров» прозевают, говорит. — Перекашивая машину, влез на крыло, заглянул через борт. — Забирайте цацки свои. Живо!.. Мне ишо в два места поспеть надо.

— Ты не скалься. Привык на гражданке за бабами, — осадил шофера-весельчака Соколов.

— Здрасьте, давно не виделись! — сказал кто-то в орудийном дворике.

Над селом, брызгая серебром окраски, вальяжно плыл «фокке-вульф», разведчик. Прошелся раз-другой, развернулся и стал кружить над позициями батареи.

— Придется на запасные переходить, — Раич сглотнул сухо, не глядя, снял пристегнутую к ремню каску. — Тут житья нам не будет. Разворачивайся!

Снаряды выгрузили на запасных у сарая и колхозной кузницы по другую сторону дороги. Перетащили туда и пушки. И вовремя. Из-за Донца ударили зенитки, и черные цветы разрывов распустились над девяткой горбатых «юнкерсов». Самолеты замкнулись в круг, и ведущий свалился в пике на старые огневые. Вздыбились огненно-рыжие фонтаны земли, черной стеной встали по всему огороду. Вдруг один «юнкерс» подпрыгнул, грохнулся в пшеницу, где протолочили к Донцу дорогу беженцы.

— А тут, старшой, народ дошлый, видать, в этом селе. — Пушкарь приблудившейся пушки в лохмотьях паутины и измазанный в глине, спрыгнул с чердака кузницы. В руках у него была изогнутая кольцами медная трубка. — Змеевик. Центральная часть самогонного аппарата. — Понюхал. — Свежая. Дня три назад варили.

— Ботинки зашнуруй. Потеряешь, как вчера, — сказал Раич.

Солдат нагнулся, на мускулистой спине обозначилась ложбинка.

За кузницей зашумело, и из-за угла показалась высокая дебелая старуха с ручной тележкой, доверху нагруженной свежеукошенным клевером.

— Грешишь, старая? — Приблудный пушкарь переложил змеевик в левую руку, рыжие смеющиеся глаза воззрились на старуху. — Колхозный? Обрадовалась — смотреть некому? — Выдернул пучок, задохнулся в медвяной росной горечи. — Мамочки, до чего же хорошо. — И снова глазами на старуху. — Молочнице?

— Ей, кормилец. — Розовая рубаха, заправленная в сборчатую юбку, потемнела на спине от пота, из черных провалов глазниц старухи сердито посверкивали желтоватые, как старая кость, белки глаз. — Их пять ртов от трех сыновей, и каждый куска просит.

— Иди, мамаша, домой поскорее и прячь внуков, — посоветовал старухе Раич, выдернул из тележки былку клевера, стал жевать.