Дорога в два конца

В избе спали. Прели портянки, обувь, в нос шибал кислый запах овчины. Андрей отыскал смену часовому, подождал, пока солдат поднимется, и плюхнулся на его место. Устроился, угрелся, и перед глазами, как из тумана, всплыла Ольга. Он все время думал о ней. Даже тогда, когда казалось, что думает о чем-то другом. Сейчас он стал вспоминать ее медленно, подробно. Даже сердце забилось чаще. Мешал храп. Потом кто-то закричал во сне: «Немцы!» «О господи! — запричитали рядом. — И во сне суки покоя не дают. Какие немцы. Спи…»

Проснулся Андрей — трясли за плечо. В избе серело, плавал угар печи и запах двух десятков спящих людей.

* * *

К пятнадцатому ноября Дон стал полностью.

Утром гуськом знакомой тропкой через луг саперы плелись к мосту. Розовел от восхода снег, весело щебетали и порхали по кустам снегири и синицы. Немцы с Москаля, добросовестно отработав свое, сделав артналет по Верхнему Мамону, переправе, в уютных блиндажах пили кофе, дожидаясь следующего по графику налета. Блиндажи немцы и итальянцы умели устраивать: тащили в них из домов кровати, перины, одеяла, зеркала. Андрей встречал в отбитых блиндажах даже русские иконы. Зачем они им? У них же вера другая, католическая.

На стремени и под кручами дымились полыньи. По одному, по два в ту и другую сторону по свежему льду брели солдаты.

Прыгая по бревнам моста, с плацдарма возвращалась кухня, на передке восседал Овсеич. Навстречу кухне тянулись повозки с боеприпасами и другим снаряжением, необходимым для жизни передовой. Саперы ночной смены уже ждали, курили на бревнах у блиндажа.

— Выспались, теткины дети! — привычно громко здоровался с ночниками Жуховский, хозяйским глазом обмерял сделанное и прикидывал, что предстояло делать.

— Сегодня будем предмостья крепить, — опередил мысли Жуховского лейтенант, командир взвода. — Ты, Жуховский, на заготовку леса. Пилите подальше от берега, и не сплошь, а вразрядку.

Андрею досталось киркой канавы долбить у предмостьев, куда укладывали сырой, неошкуренный кругляк дуба и тополя.

По мосту шли раненые, связные, группки солдат. Тарахтели повозки, сани; держась выстланной досками колеи, выли моторами одиночные машины. Итальянцы и немцы на удивление вели себя тихо. Батареи с Москаля пропустили уже два налета из своего расписания, и саперы работали, экономя силы. Привезли завтрак: штатную пшенку, жидкую, от одного вида которой мучила изжога. Саперы достали котелки, ложки из-за голенища, усаживались на бревнах, и вдруг — о чудо! Как в сказке! ветер с левого берега донес мощный бас Михайлова.

Эх, да вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской…

— Что за чертовщина? — Желтый небритый кадык Жуховского дернулся от глотка горячей каши.

— Экий голосина пропадает, — прислушался и его сосед.

Через пару минут все выяснилось довольно просто. Из сизого лозняка, заметенного снегом, вынеслась пара лошадей в повозке. Вытянувшись над ними коршуном, в распахнутом зипуне крутил над головой вожжами ездовой.

— И-эх! — кричал он. Шедшие навстречу шарахались.

Колеса и копыта коней выбивали сумасшедшую дробь по настилу моста. Следом за ними несся и голос Михайлова. Только теперь он почему-то лаял, словно отбивался от кого-то. На съезде повозка сделала отчаянный скачок и опрокинулась — вывалились ящики, посыпались снаряды, в сугроб, продолжая сипеть, воткнулся открытый патефон.

Шуховский первым делом поднял патефон, а лейтенант за шиворот выдернул из сугроба незадачливого ездового. Шапка с него слетела, в бороду набился снег, и глаза — будто его только что с луны сбросили. Лейтенант тряхнул дядька, потянул носом. От дядька изрядно шибало казацкой дымкой.

— Ты что ж, сукин сын! Как приказ выполняешь!

— Чаво? — Фыркая и продолжая непонимающе лупать глазами, ездовой ощупал сам себя руками, убедился, что цел, и стал смелее. — Чаво пристал? Ну что за грудки трясешь?

— Ты же присягу нарушил! Приказ не выполнил! Под расстрел тебя!

— Какой приказ? — удивился пьяный и забожился: — Выполнил, товарищ лятянант.

— Им тут место? А-а! Место? — Лейтенанта трясло от возмущения. — Ты же сам мог взорваться, взлететь.

— Взлятеть?.. Ну? — Ездовой присел от испуга. Снег таял в бороде, ресницах. Мокрое лицо вытянулось.

— Вот те гну! Лапоть пензенский.

Только теперь до дядька, кажется, дошло все случившееся. Обросшее волосом мелкое лицо сморщилось, задрожало, и он заплакал. Саперы распрягли коней, поставили на колеса повозку, погрузили ящики. Где можно — подколотили, остальные снаряды уложили насыпом.

Дядько стоял, раскрылив полушубок, и плакал, пока саперы не привели в порядок его повозку.

— За помощь мы патефон конфискуем у тебя, — объявил ему Шуховский.

— Бяри, бяри, без отца нажил, — легко согласился дядько, стал топотать и разгребать снег, ища, должно быть, кнут.

— А пластинки где твои?

— Ох бяда, одна была и та разбилась.

— Что ты бяда да бяда. Белорус, что ли?

— Рязанский я.

Жуховский разыскал в снегу осколок пластинки, завел пружину, поставил. Патефон добросовестно захрипел.