Дорога в два конца

— Мельников горит!

Турецкий оглянулся! башня мельниковского танка, будто в шубу, куталась дымом. В горловину командирского люка рвались и заворачивали по ветру лисьи хвосты огня. Из танка никто не выпрыгивал.

— Давай на всю железку, Костя! — крикнул механику.

Бой на дороге наконец гаснет. Десантники сгоняют пленных в одну кучу. Турецкий развернул башню, стеганул из пулемета по серебристо-белым холмам, где маячат кучки беглецов.

— Ну-к газани, Костя. Завернем их, — просит он механика.

Несколько кучек повернули к дороге и подняли руки. Две, особенно большие, скрылись за опушенной по низу чернобылом, в чешуйчатых блестках шапкой кургана, и по броне густо зацокали пули. Т-34 перевалил через бугор — броня продолжала бубнить, как железная крыша под дождем.

«Эх дурачье, богом проклятое!» — вздохнул Турецкий.

Стрекоча пулеметом, Т-34 стал утюжить распластанные и катающиеся на снегу фигурки. Уцелевших Турецкий завернул перед танком, бегом погнал к дороге.

Мельникова и его механика уже вытащили и положили на броню грачевского танка. Из-под плащ-палатки торчали тлеющие валенки не то Мельникова, не то механика Ларионова. Грачев отирал спиной кормовую броню, горбился и, не стыдясь, неудержимо и громко, навзрыд плакал. На обочине виновато топтались и опасливо косились на Грачева пленные.

— Он же письмо вчера домой отправил. Вчера!.. А они будут жить! — выкрикивал Грачев и рвался к пленным. Танкошлем слетел с него, и мокрое грязное лицо безобразно перекосилось. — Пусти-и-те меня! Пусти-те!

Картина жалкая и некрасивая со стороны. Турецкий отворачивался, думал о мертвом Мельникове. Мельникова успеют забыть здесь. Война подсунет новые заботы, новые смерти, а дома все будут читать и перечитывать его письмо и ждать живого. Вообще, дома, наверное, каждого, кто здесь, на фронте, хоронят и воскрешают по десятку раз на день.

В толпе пленных выделялся высокий офицер в длиннополой шинели с меховым воротом и без пилотки. Белые волосы трепал ветер, кидал их на бегающие, старавшиеся казаться спокойными глаза. Офицер что-то замороченно, как заведенный, шептал.

— Чего хочет этот тип? Что ему нужно? — обратил внимание Турецкий на офицера.

— Спрашивает, что будет с их городами и селами, когда мы придем туда, — пояснил молоденький парнишка-автоматчик в ушанке с обгоревшим ухом.

— Поздно думать взялся! — Покусывая губы, Турецкий отыскал глазами командира третьей роты. — А ты, Нарымов, опять ушами в ладушки сыграл. Три машины от тебя ушли.

— Пушки, товарищ комбат.

— А у Грачева дерьмо собачье! — Турецкий забыл, что Грачеву хвост достался, а Нарымову — голова. Но на войне отвечают не только за то, что сделал, но и за то, что мог, но не сделал. — У тебя два танка. Мог один на перехват послать. Философствовать любишь.

В полдень подвижный отряд Турецкого занял железнодорожную станцию. На юго-западной окраине ее остановились дозаправиться, пополнить боеприпасы.

Подошли бензовозы, обшарпанные, побитые. В одной цистерне дыры заткнуты ушанкой и шинельным сукном, другая вся белела оспинками пробок из боярышника. Срезы пробок сочились янтарно-желтым соком и газойлем.

— На немцев наскочил, — хмуро доложился уже немолодой интендант.

— Ну и что?

— Побили, — безразлично-устало пояснил интендант. Вместо шапки на голове у него красовался явно чужой подшлемник с большим рыжим пятном на правом виске. — Тринадцать в плен еще взяли да две машины прихватили.

— Далеко пойдешь. Храбрый и хозяйственный, — похвалил Турецкий интенданта.

— Горючее и боеприпасы я тебе доставил. — Серые обвисшие мешки под глазами интенданта дрогнули, зашевелилось, сбежалось морщинами все лицо. — Теперь спать пойду… Да… — Он ухватился за балясину крыльца, обернулся. — На путях вагоны с трофеями. Ты имей в виду. Там и спиртишко есть. Как бы не перепились твои. Поставь пока охрану, а я потом приму от тебя… Ничего не хитрый. Ты подумай, капитан, — зацепился укороченной полой шинели за гвоздь, оставил на гвозде клочок.

Через полчаса разведчики во главе с Лысенковым привели в избу итальянского офицера, коменданта станции. Смуглый, упитанный, совсем не похожий на собратьев-солдат, каких приходится подбирать по степи.

— Брешет, будто специально сберег вагоны и склады. Русских, мол, ждал, — слепя улыбкой, снисходительно цыкнул сквозь зубы Лысенков и, придерживая рукой чугун на лавке у порога, кружкой зачерпнул из него воды.

Потирая распухший красный нос, комендант мурчал что-то, злобно сверкал на старшину, жадно пившего воду.

— Чего он? — простуженно просипел Турецкий. В накинутом на плечи полушубке он сидел за столом, вымерял циркулем по карте.

— К нему, суке, с добром: бегом давай, требую, а он фордыбачится, головой мотает — не понимаю. Пришлось пояснить. — Старшина жарко оскалился, миролюбиво посоветовал итальянцу: — Ты поговори, поговори, сволочь. Не то придется еще вразумлять. — Не дожидаясь ответа, вытащил из-за пазухи изящную в черном переплете, тисненном золотом, книгу. — Вот чего я нашел у него.