Дорога в два конца

— Как тебе сказать, голубок? — Морщинистое лицо старухи нахмурилось, оттянула толстый платок, мешавший говорить. На валенках ее блестели зернистые капли растаявшего снега. — Вся семья их — как колесом перееханная. У Федоски немцы в лазарете кровь брали для своих раненых, так с той поры и не оклемается. Нюрку, девчушку ее, опоганили на глазах у деда, а тут еще двойняшками бог наказал…

На стук забухшей и покрытой изнутри плесенью двери обернулась и зверовато зыркнула бледная худая девочка, на вид лет тринадцати. На руках у нее был замурзанный, в разваренной картошке малыш. Из тряпья в корыте для стирки попискивал второй. За столом сидел дед в немецком мундире и с ребяческим неистовством лупил кулаками по столу. Увидев военных, дед хитровато подмигнул, хихикнул, потом вдруг вскочил и вытянулся. В выцветших глазах застыл испуг, мочалистую бороденку клеила обильная слюна.

— Немцы облили его водой на морозе, а потом били сковородкой по лбу за то, что он шапку не успел перед ними снять, — заворочалась на кровати в тряпье и зашлась кашлем женщина.

— Чем ты поможешь тут, — вздохнул Шляхов, с щемящей тоской оглядывая грязную горницу. По углам серебристыми бородами висела изморозь.

— Жратвы тащить.

— Дай людям сесть, дочушка, — не могла никак откашляться женщина на кровати.

— Это и есть самая Федоска. — Старуха уже сбросила платок и шубу, успокоила, усадила деда, хозяйничала, переставляя чугунки на загнете. — Белья какого, одежды принесите. Ребятенок в корыте голый лежит.

Замурзанный малыш на руках у девочки вскидывал ручонки, морщил старческое личико, улыбался танкистам, выявляя сверху два молочных зубика.

К вечеру мороз прижал с прежней силой. Снег стал жестким, хрустел. На траках гусениц и башнях кровянисто теплело закатное солнце. От чистоты и свежести вечера в голове звенело. Короткий отдых кончился, и лица солдат снова оделись в непроницаемую броню тревожного ожидания. Взвихривая серебристую пыль, танки обогнал бронетранспортер. Разведчики курили, завязывали тесемки маскхалатов. В рубчатых следах бронетранспортера копились лиловые предвечерние тени.

За раздетым ветрами песчаным увалом, в стороне от дороги, Кленов заметил черное пятно. Пятно вроде бы ворочалось. Кленов сказал капитану. Капитан приказал остановиться, послал автоматчика. Тот привел оборванную, в снегу девочку. Через плечо у нее висела холщовая торба. Автоматчик запустил в торбу руку, достал в снеговой каше мерзлые картошки.

— Ты что же прячешься? — спросил Турецкий, спрыгнул с танка и наклонился к девочке.

— А вы кто такие? — Из опушенного инеем рваного платка диковато стригли черные глазенки.

— Замерзла, курицына дочь?

От участливой родной речи девочка блеснула ровными подковками зубов.

— Вы свои, значит?.. А я вот на хутор картохи менять ходила. В ярочек присела. Тальянцы да немцы едут, думала.

— И далеко ты ходила?

— К казакам. Они живут добрее. — Вздохнула, пояснила по-взрослому: — Мамка больная, батяни второй год нету, а тут еще Гришка маленький. — Синие тощие щечки дрогнули, шмыгнула носом.

Автоматчики и танкисты развязали солдатские мешки, потянулись к девочке с хлебом, консервами, сахаром.

Глаза девочки разбежались, не замечала даже капли на кончике носа.

— Да куды ж мне это все. Мне и не унесть.

— А ты закопай часть. Завтра придешь, — советовали с брони.

— И то правда, — серьезно согласилась девочка. — Гришка кричать теперь перестанет. А то как оглашенный: исть да исть…

Постояла, пережидая машины и танки, не дождалась и пошла, загребая не успевший слежаться снежок валенками, из которых сзади торчали пучки золотистой соломы.

Глава 9

— Парламентеры?.. Пардону просят?.. Сколько?.. Да не парламентеров! Полк? Живо на КП!.. Фашисты пардону запросили.