Дорога в горы

Жерди связали липовой корой, переплели прутьями, наложили сверху травы.

— Теперь хоть на край света донесем! — заявили бойцы, опуская носилки перед командиром.

Тропа извивалась среди березок, как змея. Березки кончились — и она выпрямилась, стрельнула по склону между карагачами и вековыми липами. Выйдя на взгорок, солдаты очутились на каменистой поляне, где никогда не росли деревья. В глаза снова глянуло солнце. В небе неожиданно послышался нарастающий шум. Солдаты опустили носилки, насторожились. Над ними, чуть не задевая деревья, бешено пронесся «мессершмитт».

— Шакал! — выругался вслед ему Пруидзе.

— И тут, сволочи, рыщут, — слабым голосом подхватил лейтенант.

— Лезут, гады, — угрюмо добавил Донцов.

Тропа становилась все уже. Местами на мягкой почве видны были отпечатки конских подков. «Может, наши, а может, и фашистские разъезды», — думал Степан.

На смену карагачам и липам появились хвойные деревья.

Донцову почему-то не верилось, что это уже Кавказ. Он полагал, что на Кавказе все должно быть иное, чем в Средней России. А тут такие же липы, как под Белгородом, такие же ромашки цветут на полянах, желтеют молодые одуванчики…

— А говорили: чинары, эвкалипты, — усомнился он.

— Будет, все будет, — отозвался Вано. — И горы настоящие, и водопады. Весь Кавказ тебе покажу. Нет, не покажу — отдам. Бери, друг!

Головеня больше молчал. С болью думал он о том, что в лучшем случае останется хромым, как земляк Горшеня, вернувшийся с гражданской войны инвалидом. А ведь может быть и хуже. Начнется гангрена… Или они не дойдут до Сухуми…

И вдруг, уже в который раз, ему мерещится страшный образ женщины с выкатившимися на лоб глазами… Где он ее видел? На Украине? Да нет же. Это было в городе Целина. Войска покидали этот небольшой городок: по улицам неслись повозки, брички, автомашины. Танков, орудий почти не было: их потеряли в боях… Он, артиллерист, как и многие, уходил пешком. Над городком повисли бомбардировщики. С грохотом рвались бомбы. Рядом, словно живая, вдруг поднялась в воздух крыша дома. Мгновение — и на землю полетели стропила, куски черепицы. И тут она…

— Ты жив, Григорий? Тебя не убили?

Он остановился, не понимая, а женщина бросилась к нему, сверкая белками глаз, и тут же в испуге отскочила назад:

— Бежишь? Меня бросаешь?

Что он мог ответить этой чужой женщине? Отступал ведь не только он сам, отступали полки, дивизии — отступала вся армия… А женщина, отчаянно потрясая кулаками над головой, продолжала кричать на всю улицу:

— Бросаешь старую мать?! Утекаешь?!

Потом люди рассказывали: у нее погиб сын и она сошла с ума.

Никогда не забыть ее лейтенанту Головене.

…Впереди, на тропе, показался человек: сидит на камне и курит. Увидел подходивших, встал. С виду — солдат-фронтовик.

— Здорово, братки! — обрадованно произнес он.

А рассмотрев офицера на носилках, тише добавил:

— Здравия желаю, товарищ начальник!

Лицо солдата казалось спокойным, хотя вид у него был жалкий. Из одного сапога выглядывала портянка, другой обмотан проволокой. Коленки выцветших брюк заштопаны суровой ниткой. Выше локтя сквозь прорванный рукав гимнастерки выглядывал бинт с запекшейся на нем кровью.

— На перевал? — спросил Головеня.

— Так точно! На прикрытии был, товарищ начальник. Держались до последнего. Пулемет просто красный стал, а фашисты все прут и прут. Целую кучу навалили мы их!.. И вдруг, понимаешь, заело. Сюды, туды — хоть ты плачь! Оглянулся я, а рядом братки мертвые лежат… Вскакиваю — и гранату под станину: не оставлять же врагу. Как сам уцелел, понятия не имею. После на тропу вышел — никого. Думаю, подожду, кто-нибудь подойдет: не легко одному, да и опасно.

— Одному, точно, нехорошо. Примыкай к нашему полку, — сказал лейтенант.

— Я так и думал, товарищ начальник! — обрадовался солдат. — Кто-нибудь да возьмет в попутчики: свои, советские, не дадут человеку в горах пропасть.

Он вынул из кармана деревянный портсигар:

— Может, закурите, товарищ начальник? Трофейные. Хорошо, хоть такие остались. Без курева совсем плохо… Сказывают, в этих сигаретах не табак, а морская трава. Но ничего, курить можно. Конечно, против наших — ерунда, особенно против махорки, что до войны бойцам выдавали. Помните Гродненскую? Ух и махорка была! Потянешь — слезу выдавливала!

— Говорите, и до войны служили?

— Так точно, в кадровой!

Донцов тоже взял немецкую сигарету, повертел перед глазами и отдал назад:

— Спасибо, не курю. Просто так, любопытно.

— Значит, в Сухуми, товарищ начальник? — не умолкал солдат. — Дело! Вчетвером мы туда за милую душу доберемся!

И, покосившись на носилки, с сожалением добавил:

— Вот только помочь не могу… Разве что одной рукой…

— Обойдемся, — не очень дружелюбно ответил Пруидзе, — без тебя…

Солдат взглянул на кавказца, удивившись его неожиданному тенорку: казалось, у этого парня непременно должен быть бас. Но перечить приземистому чернобородому здоровяку не стал: нет так нет. И когда Вано и Степан подняли носилки, новый спутник послушно зашагал следом за ними.

Несмотря на усталость, шли долго.