Дорога в мужество

Неуютно и пусто показалось в землянке. На гвозде у порога висела его шинель, вытертая, как старое рядно, рядом горбатился единственный вещмешок с привязанным к нему котелком. Полбока котелка занимали инициалы: КМС — Константин Михайлович Суржиков. На столе сиротливо стояла гармошка. Подержал ее, кинул на нары, растянулся рядом.

«Нет, ерунду ты порешь, Трусов. Если бы не доверяли — на кой ляд беречь? Наоборот, сунули бы под первую пулю».

Кто-то бежал к землянке. Сорвался по ступенькам, крикнул, не отворяя двери:

— Есть тут живая душа? Обедать кличут!

Глядел в потолок Суржиков, дымил самокруткой и с грустью думал: «Нажрусь сейчас и на боковую, а там… Как же так? Рвани-ка, Константин Михайлович. Неизвестно, как там придется, заряжающего-то на орудии нету».

Трусов все еще в окопе:

— Куда, атаман?

— На орудие. А ты — помалкивай.

— Чумной. В лесу язык до Киева не доведет.

— Найду! Не страдай.

Боялся — задержат на мосту. Пронесло. Настороженно поглядели и пулеметчики, и патруль, но ничего не спросили. Успокоенно зашагал по разбитой — в корнях и колдобинах — дороге, прямо на запад, но не прошел и полсотни шагов, вывернулась из-за кустов пигалица в черных завитых кудряшках, личико — симпатичное, синеглазое. Винтовку на ремень (приклад чуть не до пяток — умора!), руку — кверху:

— Стой, артиллерия! Предъяви документ. Куда шлепаешь?

— Зенитчики тут утром проезжали. Письма им несу.

Пигалица вгляделась в фотокарточку, вскинула ресницы:

— Что-то вроде не похож…

— Точно. Меня родная мама не всегда узнавала. Каждый день разный.

— Обернул бы хоть книжку-то. Истер, измусолил.

— На мой век хватит. У вас, между прочим, глаза красивые!

— А у тебя — бесстыжие. Проходи.

— Вся вы прямо — симпомпончик. И дюже богатая! Полная пазуха, аж гимнастерка трещит.

Пигалица не смутилась. Только бровки сдвинула:

— Танцуй вальсом. Ну! Или отвести в караулку?

Суржиков решил не искушать судьбу, зашагал на отголоски далекого боя. Дорога шла лесом, не давая ответвлений, и он пока не волновался. За сожженной деревней, высшей точкой в которой был колодезный журавель, его догнал тягач, загруженный снарядами.

— Подбрось, кореш!

— Тебе — куда?

— А черт его знает. Батарею нашу утром на передовую погнали, ее вот и ищу.

— Здорово у тебя получается: вези туда, сам не знаю куда! — засмеялся шофер — замурзанный широкоплечий парнище с глубоким шрамом через обе губы. — Садись. Я люблю таких придурков.

— Не они ли в зубы съездили? — осклабился Суржиков, вспрыгивая на сиденье.

— Не-ет, — протянул, сразу мрачнея, шофер и прибавил газ. — Про Дорогу жизни слыхал?

— Кто про нее не слыхал?

— Вот там, на Ладоге, меня и секануло. Губы-зубы — ерунда, легкий поцелуй. Брюхо, брат, начисто разворотило, и ноги — в решето, не знаю, как только доктора меня и выходили. Я теперь как увижу белый халат, так за сто шагов шапку снимаю…

— Не боишься, что девки целовать не будут?

— Эх, земеля, в живых останусь — и меня найдется кому поцеловать. Девок сейчас табуны ходят, а нас посекли через одного.

Грузовик тяжело перевалил через бугор. Лес кончился, пошли поросшие кустарником незасеянные поля. Мотор теперь не надрывался, явственнее стал слышен грохот боя. Суржиков, украдкой поглядывая на приумолкшего шофера, думал: «Скоро у меня получается — снялся и пошел. Куда пошел? Кругом гремит, а где свои…»

— Шепичи далеко? Наши туда снаряды повезли.

— Видал я там ваших. Две пушки.

— Должно быть четыре…

— Две. Больше нету. Сержант у вас там — говорун, а заика.

— Постышев. Второго не заметил?

— На цыгана похож. Кудрявый. Глазищи — смерть молодухам!

— Куприн. Н-да, — вздохнул Суржиков. — Значит, там моего орудия нету… Где ж его искать? Во, брат, фокус!.. Просто — жють!

— В Шепичах и спросишь.

— Да нет, — отмахнулся Суржиков. — Вон там, на развилке, остановись, я тут поищу.

— А у тебя и в самом деле не все дома.

Простившись с шофером, Суржиков походил по развилке, приглядываясь к следам. Здесь орудия в сторону не сворачивали. «Ну что ж, шагай дальше, Константин Михайлович. Не найдешь, тогда уж — в Шепичи».

Опять шел лесом. Земля на дороге была размолота в мельчайшую, как пудра, пыль.

Он рассчитывал найти свое орудие по отметине на заднем колесе (резину вырвало осколком), но, видно, здесь с утра прошла не одна машина — знакомого следа не было.

А бой гремел уже недалеко, где-то впереди и правее. «Чего доброго — к фрицам угодишь», — подумал с тревогой, загнал патрон в патронник и теперь уже шел, настороженно озираясь. Конечно, вернее было бы добраться до Шепичей — четвертый расчет может находиться и дальше, — но в этом случае его могли оставить на любом орудии, ему же хотелось попасть в свой расчет. Он найдет его, а потом пусть туда является Тюрин. То-то вытаращит глаза! А он, Суржиков, поглядит на него так это, со значением: «А как же иначе, товарищ лейтенант!»

Лес поредел, стал ниже и вскоре кончился. Дорога, огибая его, свернула влево, а в противоположную сторону по некошеной траве пролег спаренный след — тягача и пушки, но сколько Суржиков ни вглядывался в него, невозможно было понять, чье орудие прошло здесь — Кривоносова или Бондаревича.