Дорога в мужество

Постоянно видеть ее рядом стало для него мучительно, тягостно.

А она изменилась. Стала красивой какой-то особенной, женственной красотой, но заметно: все время гнетет ее что-то, а когда и развеселится вдруг — грусть не уходит бесследно, остается с нею, только как бы чуточку в тени.

Отчего ей тяжело? От раскаяния в опрометчивости, от тоски по невозвратно утерянному?

А может, он, Бондаревич, повинен в этом?

В тот вечер, когда они встретились, Женя не была похожа на кающуюся грешницу. Она вся светилась непринужденной радостью, и он не должен был так грубо говорить с нею, как бы потом ни сложились их отношения.

Чуркин в землянке орудовал топором и напевал вполголоса какую-то незнакомую тягучую песню. Сперва в ней невозможно было ничего разобрать, кроме «эй да», «ой да», но вот Чуркин поднялся на ступеньки, и теперь в песне его Бондаревич стал отчетливо разбирать слова. Были они печальными:

Загоралась во поле ковыль-трава,
Эх да, от солдатского ружья…
Ой да, ой да поднимались
Жаркие огонюшки,
Ой да, под самые небеса…
Эй да, подпалили они
Ясному соколику,
Вот ему, братцы,
Правое крыло…

Бондаревич и слушал песню, и не слушал. Думал о том, что все-таки не век здесь сидеть. Учеба идет полным ходом — скоро на фронт! Скоро! Возможно, скорее, чем ему кажется. Ведь, в конце концов, не беда, если солдат на первых порах назовет кувалду молотком, от этого она не перестанет быть кувалдой. В первую очередь его надо научить вести поражающий огонь, побеждать в бою. И он, Бондаревич, сделает все возможное, чтобы его подчиненные поскорее стали умелыми бойцами.

К Чуркину подошли Суржиков с Кристосом, опустили на землю брезент с кирпичной пылью. Суржиков подмигнул Лешке, хмыкнул:

— Гля, дед-то взмок весь, хоть выжми! Да ты что, Митрофан Осипович, и войну решил кончать за Волгой? На веки вечные приколачиваешь, что ли?

— А хоть бы и на день, какая разница? — серьезно спросил Чуркин. — Не люблю я, Костька, чтобы тяп-ляп да с прохладцей, — ни в людях, ни в себе. Если вижу, что сделал хуже, чем талан имею, хоть ближнего потом проси: высеки, пожалуйста. Однако, мотайте к едрене-фене, занимайтесь своим делом.

Несколько минут длилось молчание. Потом опять Суржиков:

— Ровнее веди! Нет, грек, давай без дураков. Отдаст сержант Чуркину на переделку еще и эти звездочки — со стыда сгореть…

— Думаешь, не хочу? Не получается… — Лешка-грек приглушенно выругался. — Вот так фро-онт… В цацки играемся. Звездочки выкладываем, как пионеры. Во попали…

— Что верно, то верно.

— Ай дурак я, дурак… Из дому удрал — кирпичики толочь. Лучше бы сидел, мамкины галушки лопал.

Бондаревич ушел в ложбину за позицией. Там Сергей Кравцов и Женя заготавливали дерн.

Кравцов, оказывается, побежал на кухню за тачкой. Женя, заметив Бондаревича, как-то нехотя воткнула лопату в землю, стерла пот со лба.

— Устала?

Она прямо и пристально взглянула на него, неопределенно улыбнулась:

— Когда-то наш Потехин говорил: «Кто в волчьих зубах побывал, тому кобель не страшен».

Все не так. Раньше она и глядела иначе, как-то просто, на равных, теперь — цепко и как бы со снисходительным превосходством, будто знала его лучше, чем он сам. «Может, сравнивает с кем-нибудь?..»

— А вы перестарались, товарищ сержант. — Женя носком сапога ковыряла зернистую, чуть влажную землю. — Одна девушка в расчете, ее надо замечать, а вы… Это нас когда-то выдаст.

— Учту, — холодновато сказал он.

Женя опять в упор поглядела на него, отвела со лба и спрятала под пилотку прядь волос. Глаза ее, только что светло-голубые, теперь, когда она повернулась спиной к солнцу, стали темно-синими. И опять Бондаревичу стало не по себе: эту особенность ее глаз становиться то синими, то голубыми, точно специально для того, чтобы он ломал голову, с какими нее глазами она красивее, заметил давным-давно, еще в восьмом, кажется…

— Просьба к вам, товарищ сержант. Прикажите отгородить уголок в землянке. Ни раздеться, ни одеться, сами понимаете, да и… — Женя запнулась, опустила ресницы, — у Потехина так всегда делали…

— Может, еще что надо?

— Больше — ничего.

5

С утра расчеты чистили орудия. Беда с этими четырехтонными железными махинами. Роса упала и — кругом ржавчина. Трешь, трешь, аж в глазах мутнеет.

Сергей смазал отчищенные турели, выпрямился, стирая рукавом шинели пот со лба.