Дорога в мужество

— Как так — сплетничайте? — взбунтовались девушки. — Весь дивизион вкалывает, а для нас вы дела не можете найти?

— Нэма, — развел руками Мазуренко. — У меня ж только тяжести, а вы народ жидковатый. Сварливый к тому ж… Начальству докладете, и получай у хвист и в гриву Мазуренко, а я за вас вже и так наполучав — до конца жизни хватит. Вот шо, голубоньки, разбирайте полушубки, те, шо в угол свалены, лягайте впокат в моем вагоне, и нехай вам сны снятся. Про несчастную любовь. Все! Вопрос решенный.

Девушки опять загалдели наперебой. Мазуренко заткнул пальцами уши, потом замахал руками, прикрикнул:

— Тихо, сороки! Хай вам грэць, оглушили… Раз такое дело — на пульман! Снаряды грузить. И ни яких жалоб, понятно? Гайда!

Разделившись попарно, девушки брали в кузове грузовика громоздкие снарядные ящики и, задыхаясь от напряжения, оскальзываясь на заснеженных сходнях, несли их в вагон. Прихрамывая, Мазуренко подбегал к очередной паре, перехватывал ящик посредине и, багровея от натуги, швырял в штабель, в угол пульмана.

— Товарищ старшина, а вы еще — ничего!

— Эге ж! Знакомая у меня была — то же самое говорила.

Не замечали девушки, какой ценой дается Мазуренке это «ничего». Раненая нога так сразу заныла, что, казалось, еще минута — и переломится, от боли забивало дыхание. Но Мазуренко скорее согласился бы, чтоб нога — пополам, чем чтобы догадались «солдаты в юбках», как ему больно. До саднящей горечи в душе, до спазма в горле жалел он этих девчонок, кинутых судьбою в тяжкий круговорот войны. «Голубоньки вы мои, галочки-синички, та хиба ж вашими рученьками снаряды таскать? Хиба ж природа вас породила пупки надрывать на этих распроклятых боеприпасах? Вам же продолжать род человеческий, а чи сможете?» Если б не к спеху, он сам набил бы ящиками пульман, чтобы не видеть, как истязаются ношей не по плечу эти комсомолки, духом, возможно, и сильные, но только не телом. Шалел их Мазуренко, и все-таки стоило им замешкаться, тут же бубнил досадливо: «Швыдче, швыдче! Шо вас там, привьязали? Ох, горе мне з вами, тай годи…»

Не ждало, не терпело время, но росли и горки ящиков у бесконечной стены пульмана. Выглянув из двери, Мазуренко определил: батарея заканчивает погрузку орудий, скоро Мещеряков пришлет сюда расчеты.

— Годи! — скомандовал весело. — Зараз хлопцы придут.

Девушки попадали на снарядные ящики. Едва отдышались, сразу затараторили о чем-то своем и, крадучись от старшины, то одна, то другая стали чепуриться перед зеркальцами в ладошках. Мазуренко дымил, с преувеличенным вниманием разглядывал свои до коричневого налета прокуренные, а сейчас и ободранные в кровь пальцы. «Вот же, скажи, не было б то бабское племя… Каждую минуту хотят быть красивыми. Не дай работы — целый день будут кудри подвивать да брови подмалевывать». Тут же подумал, что Варвара — исключение. Никогда в руки не берет ни помад, ни кремов, видно, сама знает, что они ей ни к чему.

Воспоминание о Варваре повело мысли Мазуренки в ином направлении. Такая раньше бесшабашно-озорная и доступная, теперь она как-то замкнулась в себе, будто угнетал ее постоянно недуг, выставлять который напоказ было и грешно, и неприятно. Ее признанию: по-настоящему, мол, к одному человеку сердцем тянусь, он всерьез не верил, потому что ни к ней никто, ни она ни к кому. В столь резком и неожиданном разрыве винил лишь себя и терялся в догадках — чем все-таки довел до каприза эту непонятную бабу? Ведь, кажется, все шло по-хорошему. Разве вот только ласковыми словами мало грел, так на кой они? Слова говорить что семечки лузгать: весь рот занят, а толку — тьфу!

«Ни, Варваро, грэць бы тебя побрал, сподобалась ты мне, и — нехай меня гром расщепит пополам — увезу я тебя на Черниговщину!» — подумал он и с грустью отметил, что сейчас и сам не больно этому верит.

Девушки судачили о своем и радовались чему-то своему, и никому из них не было дела до него, Мазуренки… И вовсе не потому, что он тоже начальство в своем роде. Будь на его месте Тюрин, даже — Мещеряков, девчата видели бы в них «парубков», он же, Мазуренко, в их глазах давно уже «дядько», человек из прошлого, и от этого как-то тоскливо стало ему и неуютно.

Не о том скорбел усатый Мазуренко, осколками и пулями издолбленный, что ни одной из этих девушек даже на ум не придет обжечь его лучистым взглядом. О другом запечалилась душа: как ни крути, ни верти — от второй половины жизни кусочек отхвачен, а что было, что есть в этой жизни? Молодость прошла-проскользнула в каком-то мутном тумане, и зрелым годам жизнь кукиш неподсоленный кажет, а дальше — опять туман…

Притоптал каблуком обжегший губы окурок, сразу раскурил новую цигарку, сделал две-три жадных затяжки и бросил цигарку в снежную хлябь. «За-мов-чи! Разнявкался, як цуценя слепоглазое. А Магнитку почему забыл? Хлебал горилку, як свинья помои, — правда? Рубахи рвал от ворота до пупа — тэж правда… А корпуса до неба возводил, руду копал до десятого пота, цэ шо ж — брехня?! Ге-гей, не такой уж ты несчастненький, зараза, щоб слезы лить. И от твоей жизни была польза людям…»