Дорога в мужество

Люди завздыхали, заворочались под заходившим волнами брезентом и — успокоились. Женя на миг открыла глаза, как-то вяло улыбнулась Бондаревичу, и снова голова ее коснулась вещмешка, положенного в изголовье вместо подушки. Он подоткнул под бока ей полушубок, завернул понадежнее ноги, совсем не боясь того, что рядом стоит комбат и, конечно, все это видит.

Мещеряков зачиркал зажигалкой. Пока прикуривал папиросу, Бондаревич заметил, как осунулось и словно бы загрубело его лицо. «Что значит — командир! Ему не до сна…» — подумал с уважением и как-то неожиданно для себя предложил:

— Прилягте, товарищ старший лейтенант… Я ведь все равно не засну.

— Через час подъем. Теперь уж не сто́ит.

…Весь день рыли окопы, строили землянки, и весь день Бондаревич чувствовал недомогание. К вечеру едва держался на ногах, но к Танечке не пошел: он устал, просто чертовски устал, отоспится, и все пройдет.

— Земля под нами уж больно сырая, — сказал ему после ужина Чуркин. — Боюсь: не вскинулась бы и тут низовая вода.

— Поживем до утра, а там видно будет, — безразлично ответил Бондаревич и вышел из землянки. Ему было жарко.

Опять подмораживало. В чистом небе загорались звезды, но заря еще не потухла, и при неярком отсвете виднелась невдалеке заснеженная лента Сожа. Рассекая ее, чернел горбатый мост, охраняемый десятком пулеметных расчетов. По нему все время движутся на тот берег машины, изредка проходят пехотные части, пушки-сорокапятки на конной тяге. В полдень на тот берег проскользнули даже легкие танки, за ними осторожно проехало несколько гвардейских минометов.

Где-то левее невидимый отсюда древний Кричев — город сам по себе небольшой, зато крупный железнодорожный узел. Авиация противника, говорят, настойчиво пытается уничтожить его, а заодно и вот этот мост.

Где-то там гремит беспрерывно, день и ночь. По сводкам — бои местного значения.

Час назад Бондаревич был в новой землянке Мещерякова, видел на стене карту, на которую командир собственной рукой нанес линию фронта. Глядя на эту линию, Бондаревич испытывал двойственное чувство. Крепко-таки зацепились: освобожден Гомель, очищены от врагов десятки восточных и северных районов республики! И все-таки за линией фронта пока почти вся Беларусь… «Начать да кончить, — подумал с грустью и тут же оборвал себя. — Смотря как начать».

Далекая артиллерийская канонада сливалась в сплошной гул. Порою — «гра-гра-гра-гра!» — разрывали его залпы «катюш», и тогда в тускнеющем небе вспыхивали голубоватые сполохи.

Гремя котелками, Чуркин пошел за водой. В землянке Суржиков наигрывал на гармони. В ельнике, у тягачей, Мазуренко распекал шоферов:

— Мэдвидь, почему воду не слил, бисив сын? Радиатор хочешь поморозить? Хиба ж тебе машину водить? Овечек тебе пасти, да и то самых смирных, шоб не бякали. Поманысточко!

— Та я ж слил… Вы ж бачите…

— Ничего не бачу, кроме калюжи под машиною.

— Та ото ж и слил…

— А ведро у тебя для чего? Видкиля я знаю, якую ты тут воду спустил? А ну, голубчики черномазые, уси сюды! Григорян, Петряну и ты, Секач, товарищ ефрейтор. Хиба цэ порядок, я спрашиваю? Сутки простояли, а вже сам сатана у вас тут ногу сломает. Цэ порядок, га? От шо, риднэсеньки мои, не для того солдату руки даны, щоб через кишеню тое-сее чухать. Зрозумилы? Як шо нэ зрозумилы, я вам вырубкой усе чисто объясню.

— Якою вырубкой? — осмелился поинтересоваться Поманысточко.

— Кубомэтрив. Дров черт-ма, трэба заготовлять. Усю неделю будете в лесу сопеть як миленькие. Я вас, анархисты неумытые, навчу свободу любить. Намотайте на ус. Григорян — намотал?

— Так точно.

— А ты, Поманысточко?

— Та понятно ж — намотал…

— Добре, як шо так. До скорого свидания.

Смеркалось. Берег реки стал неразличим. В березовой рощице на бугре сгустилась у корней темень, деревья, казалось, присели. В безоблачном небе звезды горели ровно и ярко.

На центр позиции пробежал Тюрин, кинув нервно: «Разведчик — тревога!», но Бондаревич, видимо, внутренне не был готов к этому, вскочил лишь тогда, когда разведчик часто и требовательно заколотил в буфер. Пошатываясь на негнущихся ногах, Бондаревич стал срывать с казенника чехол.

Позиция ожила в одно мгновение. Посыпались доклады о готовности, а потом сразу вдруг вое замерло.

Есть что-то священное в миге перед боем, когда бойцы, заняв свои места, с которых теперь — ни на шаг, замирают вдруг: секунды остались до открытия огня, и они принадлежат командиру, в эти короткие секунды он должен принять единственно правильное решение, от которого зависят и ход, и исход боя, и жизнь людей…

Тишина… И, ввинчиваясь в нее:

— За-гра-дительным!..

— За-гра-дительным!.. — будто учетверенное эхо вскинулось над позицией. Кравцов подал Бондаревичу орудийную таблицу поправок, Суржиков быстро и резко открыл затвор. Чуркин и Асланбеков, казалось, срослись с пушкой, устанавливая скомандованные координаты, Женя метнулась к снарядным ящикам, выхватила один снаряд — передала Кравцову, второй — Лешке-греку.

— Огонь!