Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути

Стук в дверь, Ратников с трудом выходит из полудремотного состояния. Малышев просит разрешения зайти.

— Чего тебе? — подполковник не скрывает недовольства.

— Хотелось бы узнать свою дальнейшую судьбу. Не могу более пребывать в неведении. Все ждал, что вызовут на беседу. Так что же там большие начальники про меня решили: на губу заарестуют, или комсомольским взысканием ограничатся. А может быть в ножки черно-волосатые кланяться прикажут?

Николай бравировал для видимости, а в его глазах читалось тревожное ожидание. Вообще-то он надеялся, что в «высших сферах» разговора о нем вообще не было и инцидент сам-собой порастет быльем. Сейчас он решил в этом удостовериться.

— А тебе бы чего хотелось? — хмуро поинтересовался Ратников.

Извиняться перед этим скотом не буду, а в остальном, что хотите.

— А если суд чести? — взгляд Ратникова сделался испытующим.

Малышев почти незаметно вздрогнул. Этого он действительно боялся, хоть и понимал, что вряд ли его будут наказывать столь сурово.

— Чего это у тебя шинель в снегу? — неожиданно «сменил пластинку» Ратников.

Николай ответил не сразу, находясь «под спудом» предыдущего вопроса:

— Со станции шел, упал, да и снег начался.

Ратников оглянулся, посмотрел в оттаявшую часть окна. Оказывается, сидя погруженный в свои думы, он не заметил, как перистая хмарь закрыла солнце, и пошел, пока еще редкий снег.

— Начальник политотдела корпуса похвалил тебя, — буднично сказал Ратников, вновь отворачиваясь от окна.

— За что? — изумился Малышев.

— Сказал, что в ленкомнате ты, в общем, поступил правильно.

— Это вы серьезно? — до конца не верил в то, что услышал Николай.

— Серьезно, только ты не пойми это как одобрение и установку к действию. Лично я к твоим методам работы с личным составом отношусь крайне отрицательно, как и к твоим взглядам на межнациональные отношения. И если не одумаешься, боюсь, наломаешь дров и плохо кончишь. И чтобы мне не стало плохо заодно с тобой, нам, скорее всего, в ближайшем будущем придется расстаться. Извини, но ЧП на дивизионе, да еще на межнациональной почве я не допущу. Пойми, СССР потому и сверхдержава, что каждый народ вносит свою долю в общее дело. И если эта доля неравнозначна, то дело не во врожденных национальных чертах, как ты считаешь, а в особенностях эээ… исторического характера, — вывод родился у Ратникова на ходу, экспромтом.

— Вы не искренни, товарищ подполковник, — усомнился Малышев.

— Что… что ты сказал!? — угрожающе свел брови подполковник.

— Вы не искренни, — ничуть не испугавшись, повторил Николай. — Меня воспитываете, а сами ведь чурок тоже за полноценных бойцов не считаете.

— Не понял, — все более злился Ратников.

— Вы ведь тоже к ним неприязнь испытываете, только сами себе в этом не признаетесь, — пояснил Николай.

— Так, а ну-ка объясни, с чего ты это взял, — Ратникову действительно было непонятно, что имел в виду Малышев, ведь сам он вроде бы полностью соответствовал облику истинного советского офицера, коммуниста-интернационалиста, каким ему и положено было быть.

— Ну, вот, например, у нас в дивизионе всего два прапорщика, русский и казах. А теперь припомните, как вы к Дмитриеву относитесь, и как к Муканову. Этот Муканов, как только вас увидит, не знает в какой угол забиться. А тот же Гасымов. Вы же его на каждом разводе парафините, — по-прежнему спокойно и уверенно говорил Малышев.

Против воли Федор Петрович опять был вынужден вовлечься в спор:

— Ты, парень, забываешь, что я так же как и их, выражаясь твоими словами, парафиню русского Фомичева, украинца Матвейчука, татарина Физюкова и любого другого, если они того заслуживают.

Ратникову казалось, что его аргументы достаточно сильны, но Малышев тут же сделал контрвыпад:

— Нет, товарищ подполковник, вы просто этого сами за собой не замечаете. Этих вы с позиции строгого дяди журите, ну вроде как сорванцов, но своих. А вот к южным нацменам совсем по-иному. Они для вас чужие, как и для меня. Они по-другому воспитаны, у них другие запросы.

— Ну, знаешь… что то ты тут нафантазировал, не замечал за собой ничего подобного, — искренне недоумевал Ратников.

— Правильно, не замечали, просто это в вас сидит само собой. Ведь они от нас самым кардинальным образом отличаются, а то, что отдельные единицы из них вроде бы и похожи на нас, так это не показатель, а лишь исключение из правил.

— Замотал ты, Коля, меня своими философствованиями. Да пойми же ты, на свете не существуют двух одинаковых людей, даже близнецы чем-то отличаются, а ты о целых народах как об одном человеке, — подполковник безнадежно махнул рукой. — Потом ты многое выдумываешь, сам веришь небылицам, пересказываешь их.

— Побоище в Зубовке, это небылица или моя выдумка? — бросил реплику Малышев.

— Это было, а многое другое, кем-то сочинено, как это твое танковое сражение на бензоколонке.

— Ну, а события лета 66-го года в Ташкенте, когда узбеки русским женщинам юбки на головах завязывали, или в Кургане в 79-м, когда целый эшелон северокавказских призывников почти на целую ночь город захватили и всех там насиловали, или в Орджоникидзе в 81-м, я сам в этом участие принимал, будучи второкурсником. Или про события в Новочеркасске, что еще в 62-м году были, когда осетин Плиев подавил выступление русских рабочих. Ведь туда хохол Хрущ специально его послал, потому что русские генералы отказались отдавать команды стрелять в свой народ. Там ведь не только стреляли, но и людей гусеницами танков давили. А чтобы давили без пощады, Плиев приказал за рычаги танков одних чурок посадить. Те с удовольствием русских давили, и женщин и детей. На что уж мой папаша верный ленинец, но и он возмущался. Мы же там рядом жили, все доподлинно знали. Во все это вы, конечно, тоже не верите!? — на этот раз уже грозно, словно судья вопрошал Малышев.

— Не знаю, официальных сообщений об этих инцидентах не было, а на слухи я внимания не обращаю, — устало отреагировал Ратников.

— Про Зубовку тоже официально нигде не сообщалось, — усмехнулся Николай.

— Ладно, не будем больше об этом. Может, что и было по мелочи, а потом так раздули, что из мухи слон получился. Давай лучше о наших делах… Я и свои недоработки признать не побоюсь. Действительно не переношу запах этот, что у казахов в домах и юртах стоит. Но к Муканову я вовсе не из-за этого так отношусь, а потому что он свои обязанности плохо исполняет. Вот на днях с новым директором рыбзавода, казахом, неправильно себя повел, не сдержался, вахтера, хрена старого послушался. Но я ведь признаю это и при первой оказии съезжу, извинюсь. Понимаешь, надо уметь встать выше этого заразного чувства превосходства собственной нации, а ты наоборот, занял непримиримую позицию. Ведь ты же вроде патриота из себя изображаешь, о державе печешься, а на деле раскалываешь единство страны.

— Вы уж меня не пойму за кого принимаете. Что я такого сделал-то, двух черных ударил, одного за дело, второго случайно, а меня сразу во враги народа, — теперь уже некоторое возмущение слышалось и в голосе Малышева.

— Пока двоих, но боюсь ты на этом не остановишься. Если не изменишь образ мыслей, еще раз тебе говорю — плохо кончишь, — погрозил пальцем подполковник.

— Я не могу думать иначе, а что касается единства страны, то вы ошибаетесь. Основная опасность не в таких как я. Нас, к сожалению, слишком мало, не проснулась еще Россия. А главная опасность, которая грозит нашей стране — это скорость с которой плодятся эти чурки, их растущая наглость, и то, что они очень дружные. Если не дать им вовремя отпор русскому народу придет конец, они его сначала на колени поставят, а потом весь ассимилируют, — убежденно говорил Николай.

— Ну, опять понес… пророк, мать твою, — подполковник с досадой потер донимавший его затылок. — Ладно Коля, устал я тебя слушать, иди-ка ты и еще подумай.

— Нечего мне думать, — твердо ответил Николай. Я удивляюсь, что вы не хотите признавать очевидную правоту моих доводов. Жаль, я надеялся, что мы все-таки поймем друг друга… Разрешите идти!?….