Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути

«Культурные» мысли как-то вдруг иссякли, а их место почему-то заняли размышления опять же вызванные высказываниями Малышева о возможно ассимиляции русского народа южными нацменами. «А так ли вообще страшна эта всеобщая ассимиляция, смешение всей наций и рас? Ведь когда-нибудь, хоть и очень нескоро все население Земли должно слиться в единый народ — землян, человечество. Как говаривал шолоховский Макар Нагульнов, все люди будут одинаково приятной смуглости».

Подполковник встал из-за стола и в раздумье стал ходить по канцелярии, четыре шага до стены и четыре назад: «Ведь тогда не будет этого вечного разлада, разделения по цвету кожи, разрезу глаз, языкам. Все будут просто люди и все будут говорить на одном языке… Вот только на каком? Наверное, на эсперанто или английском. А почему искусственный эсперанто или английский, а не русский, немецкий, или испанский, и смогут ли целые народы добровольно перейти со своего языка на этот, который объявят общечеловеческим? И потом, как же можно перевести того же Пушкина на другой язык, если он именно по-русски звучит, так как должен звучать. Да, наверняка, у любого поэта только на своем языке его произведения звучат как шедевры, а на чужом многое теряется…». Даже мысленно Ратников зашел в тупик.

Неделовые мысли улетучились как дымка под воздействием первого же реального телефонного звонка, уступив место рутинной повседневности. С полка, со строевой части, напомнили о подаче дисциплинарной практики за последние две недели. Это была обязанность начальника штаба, и Ратников сделал соответствующую пометку на листе бумаги, положив его на стол Колодина. После этого звонка уже не хотелось думать ни о чем, ни об ассимиляции, мировом языке, тем более Ратникова вновь стал донимать затылок. Тем не менее, ни о чем не думать он не мог, но от «глобальных» мыслей перешел к более локальным, конкретным: надо было как-то бороться со все сильнее прослеживающемся межнациональном размежеванием в солдатской среде… «Видимо придется объявить строевое собрание и обязательно провести его до Нового Года, иначе потом в текучке забудется. И ни в коем случае не именовать его как собрание для укрепления дружбы между народами СССР, интернационализма. Уж больно затерто это звучит — не получится открытого разговора. Опять активисты-комсомольцы, замполитом назначенные, выступят за дружбу и братство, и на этом все кончится. Лучше конкретно ребром вопрос поставить, кто как работает и какой вклад вносят в поддержание боеготовности и жизнедеятельности дивизиона. И что получиться? Все основные боевые специалисты — славяне, потому что они свободно по-русски говорят, снег кидают опять те же славяне и прочие там мордва и татары, правда младших призывов. А вот кавказцев кроме Церегидзе и Григорянца ни на боевой, ни на грязной работе не увидишь, они каким-то чудесным образом почти все оказались на продскладе, в столовой, в каптерке… Как же это получилось. Сейчас Ратников сам этого понять не мог. Да, и Ахмедов, и Гасымов на своих местах, хорошо выполняют свои обязанности. Но почему они все активнее начинают концентрировать вокруг себя земляков и служат для них примером? Потому что лучше других солдат питаются, не мерзнут, не бегают по готовности. И не поэтому ли «молодые» кавказцы мечтают не боевой специальностью овладеть, как тот же Закиров в свое время, а дождаться когда уволятся Ахмедов и Гасымов и уже «по наследству» занять их места на продскладе и в каптерке? Малышев утверждает, что все это не случайно… «Да, ничего хорошего, пожалуй, с того собрания не получиться…».