Дорога в никуда. Книга вторая. В конце пути

Анна рассказывала своим старым подругам о своей «точечной» жизни, опуская подробности, которые по общесоветским нормам морали было принято считать наглостью – использование служебного положения мужа (хотя те, кто ту мораль утверждали и декларировали в своей повседневной жизнедеятельности нарушали ее в стократ больше). Потому в тех рассказах ее жизнь получалась окрашенной в основном в серые и темные тона. Подруги охали, ужасались и не могли взять в толк, как при такой жизни Анна так сохранилась. То, что она хорошо одевалась еще можно было объяснить достаточно высоким окладом ее мужа и местом ее собственной работы. Но как объяснить здоровый цвет лица, легкую походку, роскошную фигуру…? Анна же со своей стороны тоже долго не могла уяснить, отчего ее подруги-ровесницы после тридцати лет почти все постепенно становились либо худыми загнанными клячами, а если полнели, то несвежей, нездоровой полнотой. С годами она узнавала подробности их повседневных мытарств и собственная жизнь ей уже не казалась слишком тяжелой и безрадостной.

Имелись и еще более «замаскированные» от предубежденного советского самосознания факторы, свидетельствующие в пользу жизни в закрытых, обособленных воинских городках. Для женщин они выражались в значительно меньшей степени страха за себя и семью. Этот страх ниспослан женщине свыше, страх, в основе которого всего лишь меньшая по сравнению с мужчиной физическая сила. В этой связи женщины боялись везде и всегда. Разве, что всесильные властительницы типа Екатерины II были лишены того страха, или окруженные заборами и охраной жены и родственницы властьимущих. Страх простой советской женщины перед уличной преступностью значительно превосходил тот, что переживали ее «предшественницы», за исключением периода гражданской войны и более отдаленных исторических катаклизмов, «бессмысленных и беспощадных бунтов» и иноземных нашествий. Подруги Ани, такие же матери семейств, тоже боялись, за сыновей, что изобьют, порежут, или они сами свяжутся со шпаной и сядут в тюрьму, боялись за мужей, поздно возвращающихся с работы, боялись за дочерей, за себя. Боялась и Анна… один месяц в году, который они были в отпуске и проводили вне «точки». На этот месяц она вынужденно подстраивалась под обычную советскую бабу, от чего на «точке» успевала отвыкнуть. Это означало уступать дорогу подвыпившим компаниям хулиганистых подростков, не обращать внимания на матерную ругань рядом, сносить толчки и брань в очередях, в автобусах, все что в обычной советской жизни считалось нормальным обыденным явлением. У себя на «точке» она никому не уступала дороги и никого не боялась. Обычно все с ней были крайне вежливы и предупредительны. Правда, случалось, что солдаты украдкой слишком уж вожделенно смотрели ей вслед. Но ведь это, если отбросит ханжество, обычная деталь человеческих взаимоотношений, и для женщины даже приятная. Но в отпусках все эти дивизионные замашки приходилось срочно забывать и превращаться в обычную бабу. То есть бояться, как и все, с той лишь разницей, что другие настолько свыклись со своим постоянным страхом, что как бы и не ощущали его, он стал органичной, неотъемлемой частью их жизни. О, она не могла свыкнуться, и в конце отпуска уже чувствовала некую усталость от городской «цивильной» жизни.