Дорога в снегопад

– По образованию – как будто, – сказал он равнодушно, но после небольшой паузы мысль его заработала. – Да, согласен, – сказал он, – но была и другая интеллигенция, труженица, шла в народ, трудилась в земствах, лично для себя выгод особенных не искала. И при советской власти такая была. Но та, о которой речь, – оно конечно. Здесь не поспоришь. Кроме страдания и зла ничего она не принесла ни в семнадцатом году, ни в девяносто первом. Эгоистична она. Думала так: вот раз я выучилась, чисто стала ходить, как Иван Алексеевич, помнится, писывал, в Европу съездила, так дайте мне немедленно такую же жизнь европейскую. Вот вынь да положь. А не получается. А кто виноват? Да народ, быдло. Не доросло.

– А как же соборность? – робко возразил Угодников.

– Соборность? – рассмеялся Алексей. – Да нет никакой соборности. Сорбонность есть. Миф же это очередной. Русский русскому lupus est. Вот у этих, – он показал на азиатскую обслугу, – есть. А у нас нет. И социальной солидарности поэтому нет. Сначала триста лет своих же крестьян в крепостном праве держали, потом потащили их в свои иллюзии и хотения, а потом же их и обвинили, дескать, не доросли до демократии, да и вообще рылом не вышли, а потом и вовсе бросили. Где ж тут соборность? А вы-то что сделали, чтобы они доросли?.. – Алексей разгорячился и раздражился. – Ты знаешь, у меня в армии случай был. Только служить начали, в учебке дело было, ночью марш-бросок бежали. В РД, как положено, песочку килограмм десять, автомат, подсумок, ну, короче, все прибамбасы, чтоб служба медом не казалась. Ну вот бежим. Половина – нормально, а половина поиздыхали. И на ремнях их даже уже не утянешь. Подъезжает ГАЗ шестьдесят шестой, сержант там у нас был свирепый, просто зверь, Кожухарь. Голос как сирена. И говорит так неожиданно ласково: «Те, кто бежит, молодцы, с ними, мол, и так все ясно. Поэтому они загружаются в машину и едут в расположение. А с этими недоносками недоделанными мы тут еще позанимаемся». Вот чувствую, – Алексей постучал сахарницей о столешницу, – что подвох какой-то, а понять не могу. «Так что, говорит, кто чувствует, что добежит, тот садится. Полвзвода село, и я, главное, сел, – Алексей стукнул сахарницей еще громче, – а те остались. ГАЗ метров двадцать проехал и встал. Команда нам: «К машине!» Высыпались, построились. Кожухарь-то и говорит нам уже своим обычным, аки лев рыкающий: «Вы что же, чмыри, товарищей своих хотели бросить? В самом деле подумали, уроды, что лучше их? Запомните, у нас своих не бросают». До рассвета потом отжимались. Причем все. Усваивали эту простую истину. – Алексей весело глянул на Угодникова: – Понял притчу?

– Н-да, – задумчиво протянул Угодников. По выражению его лица – несколько скептического – Алексей лишний раз убедился, что товарищ его человек вежливый и тактичный.

– Понимаю, – сказал Алексей, – не мне об этом толковать. Я на родину водку пить приезжаю. А вот ты молодец.

– Ну я-то что, – потупился Угодников, и осталось непонятным, почувствовал ли он себя польщенным или обделенным.

– А зачем я, Коля, тебе это рассказал? – пьяно удивился Алексей.

– Ты не мне это рассказал, – помедлив, проницательно сказал Угодников. – Ты себе это напомнил.

Мысль, которую содержал в себе ответ Угодникова, еще не успела до конца проникнуть в расслабленное сознание Алексея, как снова раздался зычный голос поэта, и Угодников, непривычный к клубной жизни, счел своим долгом прекратить разговор и выслушать стих, который на этот раз имел некоторую тенденцию к музыкальности.

– Сно-ова-а как диковинная ры-ыба… Сно-ова я в объятьях осьминога… Осень, безобразна и сварлива, гонит зиму с моего поро-ога…

Поэт, икая, декламировал еще долго, хотя его, кроме деликатного Угодникова, никто толком не слушал. Потом откуда-то возникла девушка в огромных круглых, как колеса, очках – как оказалось, по-настоящему близкая знакомая поэта, – и решительно взяла над ним шефство.

– Грохочет гром и сад трясется, и в небе блещет без конца. Я весь в отца – я жду когда сотрется улыбка с моего лица, – прокричал поэт, и глаза его наполнились слезами. – Вот как писать надо! Э-эх… – Со стуком, привлекшим внимание соседних столиков, он не глядя поставил свой пивной стакан прямо под нос Угодникову, блуждающим взглядом выискивая в полумраке заведения того, кто не на шутку мог разделить охватившие его чувства. Антон и Пьеро, возвращавшиеся к столику, обтекли его, как вода.

– Жесть! – сказал Пьеро Алексею, усаживаясь, и было непонятно, относилось ли это к стихотворению или к прочитавшему его. – Это Доктор Дэнс, фрик один. Живет здесь. Типа поэт.

Девушка, обнимавшая поэта и услышавшая такую характеристику своего друга, воззрилась на Пьеро глазами, широко распахнутыми брезгливым недоумением.