— слово особенное. ОСА не находит для него «бесспорной этимологии» и оказывается не в состоянии проследить его историю до 1398 года. Со словом
coneyили
сиппудело обстоит немногим лучше: оно восходит к 1302 году. Есть еще слово bunny
(130). Обычно это — беличья кличка и до XVII века не встречается. Слово «кролик» переводится на разные европейские языки по–разному (французское
lapin,немецкое
kaninchen), а древнеанглийского или древнескандинавского названия и вовсе не существует
[155]. Это необычно. Например, английское слово
hare — «заяц» имеет древнеанглийский эквивалент
(hard),по–немецки заяц —
base,по–древнескандинавски —
heriи так далее. То же самое со словами «хорек»
(weasel),«выдра»
(otter),«мышь»
(mouse)или «барсук»
(brock),да и большинством слов, обозначающих привычных млекопитающих Северной Европы. Причина этого, конечно, в том, что кролики — иммигранты: они появились в Англии только в тринадцатом столетии. Их импортировали и разводили ради меха. Часть из них убежала на волю, как это произошло с куницами и нутриями.
И им удалось ассимилироваться.Для нас важно то, что, возможно, среди носителей английского языка и один человек из тысячи не осознает того факта, что слово «кролики» —
rabbits —не имеет древнеанглийских корней! Оно принципиально отличается от слов «мышь»
(mouse,древнеанглийское
m'ys)или «хорек»
(weasel,древнеанглийское
weselas),но все англичане воспринимают его как родное, английское, исконное. Кроме того, кролики, наряду с мудрыми совами (древнеанглийское
'ulan)и хитрыми лисами (древнеанглийское
fuhsas),завоевали себе прочное место в народном воображении, и сделать с этим ничего нельзя. Но если бы слово
rabbitуслышали древний англосакс или скандинав, оно показалось бы им необычным, а то и вовсе чудным. Случай с кроликами доказывает, что неологизмы могут быть не только искусственно введены в язык, но могут и врасти в него как органическая часть — конечно, лишь постольку, поскольку данный неологизм оказывает подобающее почтение глубинным структурам этого языка и мысли. «Если чужеземное слово случайно упадет в реку языка, — писал Якоб Гримм, — волны будут перекатывать его до тех пор, пока оно не окрасится в цвет этого языка и слово, вопреки своей иноземной сущности, не перестанет выглядеть чужеродным»
[156].