Дорога в Средьземелье

Профессора — поклонники Толкина — пишут совсем не так. Большинство из них как раз «мягкоумны», и это при отсутствии необходимой квалификации. Наверное, Толкин по–настоящему ужаснулся бы, узнав, что о его книгах судят и рядят люди, которые не смогли бы отличить древнеанглийского языка от древнескандинавского и искренне думают, что эта разница не имеет никакого значения. Но, едва успев оправиться от этого шока, он столкнулся бы с авторами, которые прекрасно довольствуются теми легкоусвояемыми подделками и «заменителями нормальной пищи», о которых он так уничтожительно отозвался в «Предисловии» 1940 года, с писателями, которые прослеживают его мысли по льстивым, вторичным, безъязыким и обычно совершенно неверным «Энциклопедиям мифов». В итоге выходит книга за книгой, где повторяется одна и та же схема: «Властелин Колец» сводится к набору архетипов, к торжественным, тяжеловесным «мотивам ухода и возвращения», «инициации, жертвы и испытания», к нагромождению банальностей типа «Всякому благу соответствует какое–нибудь зло». «Всякому благу? — усомнился бы, без сомнения, Толкин. — Ну хорошо, пиву соответствует алкоголизм, табаку — рак легких. А горячая ванна? а звезды над лесом? а Евхаристия? а горячие булочки с маслом?» Что касается других тезисов, то уже в статье «Чудовища и критики» он, говоря об У. П. Кере, заметил, что если начитаться исследований о «типических мотивах», то все начинает казаться одинаковым, но к конкретному произведению эти исследования не добавляют ничего(435). Но меньше всего понравилось бы, наверное, Толкину высказывание критикессы Энн К. Петти: «Мифогенная зона нашего времени — это наши сердце и душа». Так и слышишь рассерженный возглас Толкина: «Да гори оно синим пламенем, это самое «наше время»! Эта дама, по всей видимости, призывает нас не терять контакта со своим внутренним миром Но разве не очевидно, что мифы всегда приходят извне?» Ну а что до «мифогенной зоны», то это уже прямо заимствовано у Сарумана: так красиво, так расплывчато, что никто никогда не поймет, о чем же именно речь[493].

«Жесткоумная» литература ничуть не менее законна, нежели «мягкоумная», и те, кто изучает литературу, должны были бы иметь более совершенные методы для ее разбора. Но даже те, кто ценит это качество, или утверждает, что ценит его, находят книги Толкина трудными. Не могу удержаться, чтобы еще раз не процитировать профессора Марка Робертса, который печалится о том, что за «Властелином Колец» не стоит–де «единого руководящего авторского мировоззрения, которое являлось бы в то же время ее ratson d'être». Если бы профессор Марк Роберте специально задался целью найти книгу, в которой видение мира и повествование были бы совершенно идентичны, и то он не смог бы найти ничего лучше «Властелина Колец». Но похоже, что ненавистники Толкина неизменно слепы именно по отношению к тому, что, если им верить, они как раз и ищут. Так, критик Филипп Тойнби, чьи на редкость безответственные замечания в адрес Толкина я цитировал в начале данной книги, считает, что «Хороший Писатель» — это одинокое, отрешенное от мира создание, которое не обращает никакого внимания на свою аудиторию. Он может писать о чем угодно — например, об «инцестуозных герцогах какого–нибудь острова Тьерра дель Фуэго»[494] — и это будет интересно. Он «создает артефакт, который удовлетворяет прежде всего его самого», и «иначе не может». Некоторые из его взглядов на жизнь " кажутся эксцессом с обывательской точки зрения он «знает о некоторых вещах куда больше, нежели простые люди», и, когда в итоге его труд появляется в печати, он «шокирует и восхищает… застает общественное сознание врасплох. Не ему приходится приспосабливаться к публике, а публике — к нему»(436). Интересно, что этот воспетый Тойнби своевольный перфекционист, одержимый собственным персональным «даймоном», как раз весьма напоминает Толкина, «повлиять» на которого, по словам Льюиса, было не легче, «чем на Брандашмыга»(437). А если прибавить к этому все sine qua поп (438) г–на Тойнби — например, он считает, что, в первую голову, «Хороший Писатель не связан необходимостью что–либо поведать миру, — наоборот, он посвящает себя одинокой борьбе против неподатливой среды современных англичан» (курсив мой. — Т. Ш), — то останется только дивиться, как же это критику удалось так уверенно пройти мимо столь яркого представителя им же описанного типа! Не ему приходится приспосабливаться к публике, а публике — к нему». Только не надо переступать границы! По–видимому, для Тойнби «инцестуозные герцоги острова Тьерра дела Фуэго» в качестве центральных образов современной прозы выглядят милее, нежели Сам Гэмги, король Теоден или Барад–дур.