Дорога в тысячу ли

Когда Харуки был молод, он не увлекался патинко, но, перебравшись в Йокогаму, он нашел утешение в игре. Он моментально потерял несколько тысяч иен и купил еще один поднос с шарами. Харуки достаточно ответственно относился к наследству, созданному трудом матери, но она сэкономила так много, что ему не нужно больше работать. И Харуки щедро платил молодым людям за секс, он мог позволить себе это.

Маленькие металлические шарики зигзагообразно перемещались по прямоугольной панели автомата, и Харуки постоянно передвигал рычаги. Как мог он оправдаться перед отцом Тэцуо? Он не мог никого наказать, не мог предотвратить новую трагедию. И никому он не мог сказать об этом. Никому. В детстве Харуки и сам хотел повеситься. Из всех преступлений он лучше понимал убийство и самоубийство; если бы он мог, он бы убил Дайсукэ, а потом себя. Но нет, он никогда не смог бы убить Дайсукэ. А теперь он нес ответственность и за Аяме. Они не виноваты в его грехах.

Внезапно автомат перед ним умер. Он поднял глаза и увидел, что Мосасу держит вилку от электропровода. На нем был черный костюм с красной фирменной булавкой на лацкане пиджака.

— Сколько ты потерял, балбес?

— Много. Половину моей зарплаты?

Мосасу вытащил свой кошелек и передал Харуки связку иен, но тот решительно покачал головой.

— Это все моя вина. Иногда ведь я выигрываю.

— Не слишком часто. — Мосасу засунул деньги в карман Харуки.

В баре-исакайа Мосасу заказал пиво и налил Харуки из большой бутылки. Они сидели у длинной стойки на резных деревянных табуретах. Владелец выложил на блюдо теплые соленые соевые бобы, потому что они всегда начинали с них.

— Что с тобой? — спросил Мосасу. — Выглядишь дерьмово.

— Мальчик спрыгнул с крыши. Пришлось говорить сегодня с его родителями.

— Эх… Сколько лет?

— Школьник. Корейский. Ты бы видел, какие гадости писали ему в школьном альбоме эти мерзкие дети.

— Наверное, то же дерьмо, которое писали в моем.

— Тебе?!

— Это было давно. Кроме того, что ты можешь поделать? Арестовать их? — Мосасу усмехнулся. — У тебя слабость к корейцам, — сказал Мосасу, — ты идиот.

Харуки заплакал.

— Какого черта? Эй, эй! — Мосасу похлопал друга по спине. — Ты ничего не можешь сделать. Эта страна не собирается меняться. Куда мы пойдем? В Сеуле нас называют японскими ублюдками, в Японии — грязными корейцами. Все, кто вернулся на Север, голодают или запуганы. — Мосасу похлопал по карманам в поисках сигарет. — Люди ужасны. Выпей лучше пива.

Харуки сделал глоток и закашлялся — пиво попало не в то горло.

— В детстве я хотел умереть, — сказал Харуки.

— Я тоже. Каждый гребаный день я думал, что было бы лучше умереть, но я не мог так поступить с матерью. Когда я покинул школу, я забыл об этом желании. Но после смерти Юми не знал, смогу ли пережить это. Но у меня оставался Соломон. И мать, знаешь, она так изменилась после исчезновения Ноа. Мать сказала, что он ушел, потому что не справился с Васеда и стыдился этого. Но я думаю, что это неправда. Он живет где-то в другом месте и не хочет, чтобы мы нашли его. Я думаю, ему просто надоело быть хорошим корейцем, надоело стараться соответствовать… Я вот никогда не был хорошим корейцем. — Мосасу закурил. — Но все налаживается. Жизнь дерьмо, но не все время. Ецуко замечательная. Знаешь, я помогу ей открыть ресторан.

— Она хорошая женщина. Может быть, ты снова женишься.

— Ецуко не хочет снова замуж. Ее дети и так уже ненавидят ее. Вообрази: выйти замуж за корейца из салона патинко. — Мосасу фыркнул. — Старик, жизнь будет и дальше бить и толкать тебя, но надо продолжать игру.

Харуки кивнул.

— Раньше я думал, что если бы отец был рядом, со мной все было бы в порядке, — сказал Харуки.

— Забудь его. Твоя мать — великая женщина. Она лучше пятерых отцов. Юми говорила, что она была единственной японкой, с которой она хотела работать.

— Да. Мама была великой.

Владелец бара поставил перед ними обжаренные устрицы и перец шишито. Харуки вытер глаза коктейльной салфеткой, и Мосасу налил ему еще бокал пива.

— Я не знал, что эти поганцы писали тебе гадости, — сказал Харуки. — Ты всегда присматривал за мной, защищал. Я не знал…

— И это забудь. Я в порядке. Теперь я в порядке.

8

Нагано, август 1978 года

Водитель Хансо проводил Сонджу к черному седану. Она устроилась на широком заднем сиденье, поправив одежду, чтобы прикрыть располневший живот. Она надела французское дизайнерское платье и итальянские кожаные туфли, которые выбрала для нее подруга Мосасу, Ецуко.

— Куда мы едем?

— В Нагано, — ответил Хансо.

— Он там?

— Да. Его там знают под именем Нобуо Бан. Он там живет уже шестнадцать лет. Женат на японке, у них четверо детей.

— У Соломона четыре кузена! Почему он не рассказал нам?

— Он теперь японец. Никто в Нагано не знает, что он кореец. Его жена и дети тоже не знают.

— Зачем?

— Он не хочет, чтобы кто-то знал о его прошлом.

— Так легко сделать это?

— Достаточно легко, никто не пытается выяснять правду. Он работает в патинко-салоне.

— Как Мосасу? — Этого она никак не ожидала.

— Да.

— Я хочу узнать больше о Ноа.

— Он здоров, — улыбнулся Хансо.