Дорога в жизнь

Когда мы пришли, класс был уже полон. Посередине, в первом ряду, перед самым учительским столиком, сидел дед, какой есть, наверно, в каждой деревне, будь то на Украине, в Подмосковье или на Смоленщине. На киносеансах он тоже всегда усаживался в первом ряду, хоть ему и объясняли, что для пользы зрения ему лучше бы сесть подальше. Дед был из тех, кто верит только собственным глазам и собственному разумению, а на чужое слово не полагается. Если мне или кому другому из учителей случалось делать в колхозе какой-нибудь доклад, проводить беседу, дед тоже неизменно сидел в первом ряду и неизменно задавал множество вопросов, по которым я вполне мог заключить, что читает он газеты так же аккуратно, как мы, и разбирается в них не хуже.

Сейчас я взглянул на старика с опаской. Совсем не хотелось, чтоб к Гансу отнеслись как к завзятому докладчику и засыпали его вопросами.

В задних рядах теснилась молодежь — почти всё народ знакомый нам и по вечерам в клубе, по киносеансам, и по работе в поле.

Пожилые женщины устроились за партами уютно и надолго, некоторые принесли с собой вязанье.

— Так вот, товарищи колхозники, — начал Иван Алексеевич, — к нам пришел молодой товарищ. Он приехал из Германии, у наших соседей гостит. Попросим его рассказать, как там, в Германии, люди живут.

Собравшиеся сдержанно захлопали в ладоши, разглядывая Ганса, который деловито и как будто спокойно подошел к учительскому столику. Софья Михайловна стала рядом.

Минута прошла в молчании. Я уже хотел предложить, чтоб Гансу для начала помогли вопросами. Но он стоял прямой, серьезный, опершись руками о край стола, и, заглянув сбоку в его лицо, в глаза, устремленные куда-то в конец класса, а может быть, и за его стены, я понял — ни о чем спрашивать не надо.

И потом в полной тишине раздался негромкий голос Ганса и вслед за ним — голос Софьи Михайловны:

— Я видел Тельмана.

Мальчик сказал это медленно, доверчиво оглядел сидящих за партами и повторил:

— Я видел Тельмана, — и потом уже быстро продолжал: — Это было давно, но я хорошо помню. Было Первое мая. Мы с мамой шли на демонстрацию. Она вела меня за руку, а потом вдруг наклонилась и сказала: «Смотри, это Тельман! Смотри, запомни, какой он!» Тельман стоял на таком возвышении, вроде трибуны, улыбался и махал нам рукой, а я смотрел на него и старался запомнить. У него очень доброе лицо. Сейчас он в тюрьме. Сейчас очень много хороших людей в Германии арестованы и сидят в тюрьме.

Вот у моего товарища Эрвина отец умер в тюрьме. Мой отец взял его в нашу семью. Но моего отца тоже скоро арестовали — он был коммунист. Потом мы получили от него письмо. Оно было написано шифром. Никто, кроме мамы и самых близких товарищей, не мог бы прочитать его.

(Когда Софья Михайловна переводит эти слова, Репин, сидящий рядом со мной, на секунду взглядывает на меня. Мы встречаемся глазами, и он тотчас отводит свои.)

— Это письмо было сначала у мамы, потом его хранил мой старший брат, а теперь оно у меня, потому что я остался один из всей семьи — я и Эрвин.

Шорох пронесся по классу. Мне показалось: все, кто здесь есть, невольно шевельнулись, подались вперед, словно хотели быть поближе к светловолосому мальчику у стола.

Ганс протянул Софье Михайловне страницу из ученической тетради:

— Вот письмо, здесь оно расшифровано.

— «Дорогая жена, дорогие мои сыновья! — прочитала Софья Михайловна. — Когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. Но сейчас я плачу только о том, что никогда больше не увижу вас. Смерть же меня не печалит. Нет капли крови, которая пролилась бы, не оставив следа. Я и все те, кто сейчас здесь со мной, — мы знаем, что жили не напрасно, что посеянное нами с таким трудом, ценой жизни, не пропадет и даст свои всходы. Пускай не скоро, но даст непременно. Я верю в это свято, и вера эта дает мне мужество умереть.

Дорогая Марта, сын моего товарища — мой сын. Прошу тебя, прими Эрвина в свое сердце рядом с Гансом и Куртом. Верю, что мои сыновья навсегда будут преданы делу, которому мы с тобой посвятили свою жизнь.

Целую тебя, дорогой, самый близкий мой друг. Обнимаю тебя и детей».

Софья Михайловна замолчала и опустила руку с письмом. В классе было очень тихо.

— Вы видите, — снова заговорил Ганс, и голос его дрогнул, — тут не сказано ничего особенного. Но мама объяснила нам, что отец не хотел, чтоб его прощальное письмо попало в чьи-нибудь грязные руки. И он сделал так, чтоб письмо могли прочитать только самые близкие.

— А где же его мать сейчас-то? — тихо спросила женщина, сидевшая по левую руку от меня. Вязанье давно уже лежало неподвижно у нее на коленях.

— Тоже в тюрьме, — не оборачиваясь, шепотом ответил Андрей.

— А брат старший?

— И брат.

Женщина опустила глаза, медленно покачала головой.

— О чем перед смертью думал, — сказал старик в первом ряду. — О чужом мальчонке…

Ганс вопросительно поглядел на него, потом на Софью Михайловну. Она перевела.

— Нет, какой же чужой? — сказал Ганс, поворачиваясь к старику, и даже прижал обе руки к груди. — Он сын товарища, сын друга, понимаете?

Старик выслушал перевод, кивнул и сказал мягко: