Дорога войны

Лобанов отер лицо, размазав по щекам воду из опавших снежинок. Ишь, как взыграли твои темные инстинкты. Да и кому охота оставлять такую красотулю хлыщу-римлянину? Хотя кто он и кто Гай? Этот папсик — сын сенатора, хоть и несовершеннолетний. Двадцать пять Гаю стукнет осенью. А Сергию — за тридцать, и чем он может похвастаться? Тем, что из рабов-гладиаторов выбился в кентурионы? Так для римлян слово «кентурион» — синоним «солдафона»… Короче, похвастаться нечем. И все-таки Тзана с ним! Сарматы не признаются в любви, они, когда женятся, говорят своей избраннице: «Навсегда!» Хорошее слово. Правда, пугающее. Пугающее чем? Постоянством? Отказом от измен и перемен? И с какого времени пугающее?

Приведя мысли в полный сумбур, Сергий двинулся к юрте. Тзана и Гай оба вскочили. Девушка бросилась к Лобанову и начала его тискать, а легат замер неуверенно, порываясь что-то сказать.

Поцеловав зажмурившуюся Тзану, Роксолан оторвался от ее губ и бросил Гаю:

— Говори!

Тот встрепенулся.

— Я передал Сирму твои слова, — начал он, — и жрец дал согласие на встречу. Но вот где вам встретиться. Луций с Публием прячут Сирма, просто так не пройдешь. Но я проведу!

— А тот дом, что за гончарными мастерскими? С пентаклем на стене?

— Туда нельзя! — сказал Гай испуганно. — Там засада!

— Ага… — задумался Сергий и спросил: — И когда ты меня проведешь к Сирму?

— Сегодня, как только стемнеет и взойдет Веспер! Подходи к храму Замолксиса, я буду ждать там.

— Договорились!

Глава двадцатая, которая распахивает перед преторианцами перспективы — сияющие или, как минимум, блестящие

— Так, говоришь, там сорок талантов золота? — деловито осведомился Эдик, протягивая руки к костру.

— Там — это где? — уточнил Искандер.

— Ну-у… в этой, в хованке Децебала! На Когайноне.

— А разве я тебе что-нибудь говорил о сорока талантах?

— А что, меньше?

— Это ты у Регебала спроси.

— Ну, — бодро сказал Чанба, — будем считать, что сорок пять. Тогда на каждого… сорок пять на четыре будет. Нет, пускай талантов будет сорок! Получается десять. Десять на двадцать… По двести кило! Ух ты. Так, в ауреусе восемь граммов чистого золота. Получается. Так. Сто девяносто килограммов — это сто девяносто тысяч граммов. Двадцать на ум пошло. По двадцать тысяч ауреусов на брата! С половиной!

Искандер презрительно скривил губы:

— А ты уверен, Эдуард, что золото можно перевести в ауреусы по весу?

Эдик глянул на него, будто не узнавая.

— Ты лучше в сестерциях посчитай, — ухмыльнулся Сергий, — больше получится.

— Точно! — загорелся Чанба. — Умножаем на двадцать пять и на четыре.

— А не легче сразу на сто?

— Не мешай, смертный! Та-ак. Получается, знаете сколько? Получа-ается. По два миллиона сестерциев! С копейками! Заживем.

Сергий подсел поближе к костру и поинтересовался:

— Слышь, а твой дед Могамчери ничего не говорил внучку о шкурах медведей, которых надо еще прикончить?

— Я же не мечтаю, — вывернулся Эдуард, — я планирую! Это вы живете скучно и приземленно, а у меня впереди всегда перспектива, сияющая или, как минимум, блестящая!

— Ага, — кивнула Тзана, — как у сороки.

— Э-эх. Никакого в вас романтизму!

Тут полог юрты шевельнулся, и внутрь просунулся Гефестай.

— Веспер взошел, — доложил он.

— Пошел я тогда.

Лобанов легко поднялся, улыбнулся успокаивающе в ответ на тревожный взгляд Тзаны и покинул юрту. На улице его легкая, чуть ироничная улыбка мигом растаяла — их тайная операция приближалась к одному из узловых пунктов.

У храма его поджидал Гай Антоний Скавр, бледный, с решительно поджатыми губами. Ни слова не говоря, он завернулся в лацину и шагнул в темноту. Видно было плохо, костры на перекрестках лишь сгущали потемки. Сергий смотрел в спину легату, а видел лишь смутно различимое пятно неопределенных очертаний. Пятно двигалось и скрипело снегом.

Днем, возможно, Лобанов и запомнил бы маршрут, но поздним вечером, когда неяркий звездный свет неуловимо переходит в глухую тень, сориентироваться было непросто. Единственным узнаваемым местом оказались гончарные мастерские — запах горящего дерева доносился слева, а глаза улавливали столбы подсвеченного дыма — сарматы обжигали горшки. Посуда их была куда грубее изящных эллинских изделий, но в степи ценится функциональность вещи, а не красота. Главное, чтобы горшок не протекал, а расписан он красным по черному или черным по красному — не суть важно.

С такими вот мыслями Сергий добрел до закутка, плотно обставленного конюшнями и высоким амбаром. Между ними образовалось нечто вроде дворика, и там, слипшись, как пельмени, стояли четыре или пять плосковерхих домов сарматской постройки.

— За мной! — шепнул Гай и заскользил по двору. Из тени неожиданно показался дозорный с копьем.

— Кто идет? — окликнул он легата.

— Это я, Гай! — слабым голосом ответил легат.

— А второй кто?

— А это Банадасп, чародей из омбронов! Будет из Крассиция горячку выгонять. Приболел Крассиций.

— Проходи.

Отойдя подальше, Сергий ослабил хватку на рукояти меча и спросил:

— Крассицием ныне Сирма кличут?