Дорогая буква Ю

Романы Аксенова, Битова… — это попытка убежать от героев Хармса и Передонова или… раскрасить их внутренней свободой (самообманом раба), лирикой, интеллектуализмом, и так преодолеть этот ужас. Русскую правду. Попытка эта не удалась, и проза постаксеновская пытается нахрапом раздуть абсурд до критического, вселенского размера (Сорокин) и так взорвать этот баллон с выхлопными газами. Но и это не удается. Передонов не преодолен. А Недотыкомка все еще смотрит на мир своими тухлыми глазами…

…

Весело было. Ванька в рояль насрал.

Проговорил я это однажды по-немецки, в компании немцев.

Сказал и сам глупо рассмеялся. Потому что для меня вся Россия в этих шести словах помещается. Со всем скверным, плохим, хорошим и даже со всем русским космизмом… и русской идеалистической философией от Соловьева до Флоренского и обратно. Немцы посмотрели на меня косо. Афронт!

Что для русского здорово, то для немца карачун.

…

Начинающему литератору.

Не хотел вам это писать… Понимаете, если вы начнете сочинять — придется все остальное похерить. Ведь писанина сродни жертвоприношению.

ВСЕ сгорает на жертвенном огне творчества. Иногда это — семья, иногда и профессия, и вообще все наши потуги как-то устроить приличную жизнь. Жизнь писателя — жизнь неприличная. Попрошайничество. Тюрьма и сума.

Все разлетится в прах. Это очень серьезно. И кошмарно неотвратимо. Помните об этом — литературой нельзя заниматься «в свободное время», «по выходным», «между другими делами»…

Это или — испепеляющая страсть, служение… или мыльная пена дилетанта, литературного профанатора… Компромисса нет и искать его бесполезно.

В том-то все и дело — что если хочешь писать — жестоким надо быть не только с собой, но и с другими, с самыми близкими, с родными… иначе будет испорчен каждый день. Испорчен ничтожными делами. И тексты будут рыхлые и нудные.

Чтобы текст зазвучал — нужна полная свобода и одиночество. Безумие. Не школьное.

Я написал — «жертвоприношение», а правильнее было бы написать «кровавая жертва».

И это не метафоры. С кровью придется отдирать от себя все родное и близкое. Потому что текст должен владеть всем, а не родные или чужие. В первую очередь — владеть временем писателя. Потом и его любовью, эмоцией, памятью. Его телом, тоже превращающимся в текст. Только тогда начнут — как из тумана — выплывать абзацы, как будто выточенные из живого кристалла.

И единственной наградой будет — сам труд, сам текст. Все остальное не приложится никогда. Люди будут только травить… Даже самые близкие. Коллеги — завидовать и ненавидеть. Общество — презирать.

…

О немецкой тяге к самоуничтожению.

Процитирую разговор с моей подругой.

— Ты что, не понимаешь, что если в этом году приехало больше миллиона мусульман, то в следующем приедут два или три миллиона?

— Понимаю.

— Если понимаешь, почему не разделяешь моего ужаса. Ты же знаешь, что будет.

— А что такого ужасного будет?

— Будет хаос, вспышки насилия, кровопролитие на улицах, потом рухнет евро, будет плач и скрежет зубов… И немецкая цивилизация исчезнет, и все другие европейские культуры исчезнут, везде будут только мечети и озверелые муслимы… Еврабия. Они взорвут Кёльнский собор, они сожгут Дюрера и Кранаха в музее, они уничтожат все, что нам дорого.

— Мы сами все это сделали 70 лет назад.

— Исчезнет немецкая нация! Ты же дочь баронессы с 800-летней родословной, неужели тебе не жалко памяти предков?

— Исчезнет, и бог с ней. Если мы останемся, то рано или поздно опять устроим фашизм…

…

А вот и маленькая иллюстрация.

…Ехал я в эту новогоднюю ночь с моей немкой в трамвае домой из гостей. Где-то полвторого ночи. В трамвае ехали арабы. Из близлежащего «лагеря беженцев». Громко играла арабская музыка — это они свои смартфоны так настроили. Слышалась громкая речь. Грубая, чужая…

Я видел, как арабы назойливо липли к немецким девушкам. Не насиловали, не лапали, а как-то наскакивали… Ржали и кривлялись, как обезьяны.

Все немцы-мужчины — а их было человек восемь — ушли в другой конец вагона.

Я давно ношу нож в кармане. Я готов был его вынуть и начать убивать пришельцев. Но я, конечно, никого не убил. А дома моя немка — сочувствующая беженцам, переводящая им деньги… сказала мне: «Ты так зло смотрел на эту веселящуюся молодежь… смотри, нарвешься».

…

О рассказе «Пальцев».

Главной мерзостью советской школы — была тотальная ложь об истории СССР, прошедшей и актуальной. Экзистенциальная ложь. Лажа. Из этой генеральной лжи вырастали многочисленные побеги-метастазы.

В этом небольшом тексте я сознательно не касался главного, чтобы не превратиться в эдакого назойливого антисоветчика, поводыря слепых. Хотя класс, мной описанный — это, конечно, модель СССР, в котором всегда кого-то успешно коллективно травили…

Но… тут не одно «осмысление через описание», не только «вытеснение через запись», «покаяние, исследование» и прочее занудство. Тут создание новых, автономных миров на фундаменте хорошо знакомого материала.