Дорогая буква Ю

Еще раз подчеркну, материал в этом рассказе, конечно, знакомый, совковый, но смысл его переработки… цель… не социальная критика. Нет, тут ракета текста несется и несет читателя, строчка за строчкой, не в прошлое… прочь от него… а перпендикулярно… в метафизическую, иррациональную мглу, являющую собой суть жизни, субстанцию, не поддающуюся определению.

…

Виктору К.

Сибирь забрала у меня отца — и теперь вашим великолепным чтением отдает мне долг. Этот рокот трущихся в стремнине камней, эта ледяная вода страшной речки… само небытие… и загробные видения… это то, о чем написан рассказ «Инеc».

Ведь эмиграция — это жизнь после смерти. Попытка родиться вновь. Дыхание потустороннего я ощутил впервые тогда, осенью 1962 года. То, что я смог материализовать в тексте, вы смогли передать голосом. Почему нас не понимает читатель? Ведь впадение мертвых вод Стикса в нашу обыденность это не индивидуальное событие… нет, это происходит сейчас, на наших глазах… со всеми… об этом написано, и это надвигается и это слышно сквозь ваш голос. По-хорошему нас должны осаждать фанаты — но мы остаемся в пустоте… Это я заразил вас своим одиночеством.

У меня такое впечатление, что «время сарказмов» осталось где-то далеко позади, на брежневской кухне, а время «реальных действий» так и не пришло.

И бывшие советские люди висят в каком-то новом пространстве невежества, цинизма, отвращения, жестокости.

И это самое «обнуление» действительно произошло — где-то около 2000 года, как и предсказывали.

К сожалению — мои рассказы — это тоже явление из класса «сарказмов» — потому они и не воспринимаются современной российской публикой…

…

Ответ придирчивому читателю.

Да, у многих моих литературных героев нет «внутреннего мира». Прогорел. Пропит. Провран. Раздавлен. Нет и развития личности, только хроническая деградация. Нет и эмпатии. Мира нет, есть мирок. Простой, как коробок спичек. В этом мирке — у кого страхи, у кого похоти, у кого дурь, деньги, водка… И единственное, что делает этих особей людьми — страдание и смерть.

…

Переводчику.

Время прошедшее и настоящее, глаголы завершенного и незавершенного действия — я мешаю вполне сознательно. Этот микс должен создавать особенный гротескный эффект «туннельного текста» (по которому автомобили ездят в разные стороны). Понимаю, что это по-немецки трудно передать. Или невозможно. Поэтому, прошу вас переписать эту главу по-немецки так, чтобы было читабельно.

Из записных книжек

Под перьями

Венеция. Конец двадцатого века.

Жарко тут в начале августа. Каналы пованивают.

Но капучино вкусное.

Приехал сюда не ради Венеции, а чтобы посетить галерею Пегги Гуггенхайм.

Это та милая леди, которая завещала себя похоронить рядом с 14-ю своими любимыми собаками.

В ее прекрасном музее, выходящем оградой на Гранд-Канал, мне хотелось посмотреть одну странную картинку (Ива Тайги).

Умница Пегги перестала собирать современное искусство где-то в середине шестидесятых — почувствовала, что эпоха искусства кончилась, и началось — непрекращающееся до сих пор — наглое шарлатанство.

…

Кончилась?

Разумеется, все подобные обобщения — что кончилось, что началось — это не более, чем субъективные спекуляции.

Но… европейское искусство действительно кончилось, умерло вместе с Малером, Скрябиным, Врубелем и подобными им великими людьми еще до Первой мировой. На его могиле выросли цветочки (клее-гессе-прусты-джойсы-кафки), которые хоть и были хороши, но классике все-таки уступали и как волны-последыши довольно быстро исчезли.

Вторая мировая война сорвала окончательно маску с «человека» и «цивилизации» и доказала бессмысленность, несостоятельность и «героического» и «человеческого» (индивидуалистического) искусства — и классики и модерна.

Ее главный итог — искусство, культура, цивилизация не спасают человечество от массовой бойни, от оргии самоуничтожения.

А гений, наука, технология, прогресс — только упрощают и ускоряют организацию и проведение массовых убийств. Истреблений.

И после войны по миру пошли волны.

И в них сверкали некоторые имена, группы, направления.

Но искусство становилось все более коммерческим, светло-или черно-развлекательным, антииндивидуальным, отвратительным. И никакими сказками про «постмодернизм» его не оправдать.

А где-то в середине шестидесятых то, что раньше называлось искусством (мастерство, красота, человечность, преемственность) исчезло окончательно, оставив после себя выжженное поле. На этом поле устроили свою тусовку наглые имитаторы (бойсы-уорхолы и их клоны).

Человека больше нет. Есть налогоплательщик, производитель и потребитель товаров и услуг.

Искусства — нет, есть товар, услуга.

Скверный товар, дурная услуга.

Скрежетать зубами бесполезно. Мы сами себя приговорили к скуке.

Занудили, замочалили, испоганили мир своей жадностью, жестокостью, тупостью.

Изолгались.

Вот и стало тошно и в парламентах, и на бирже, и на картинах, и в кино, и на улице…

Красный петушок полыхает то тут, то там.

Люди взрывают других людей хладнокровно, без раздумий и сожалений, как строители — скалы, стоящие на пути будущей дороги.

Дороги в никуда.