Дорогая буква Ю

Показать российскую действительность «непосредственно», «прямо» — крайне трудно, слишком она лжива, обманчива. Кривое зеркало Гоголя и его «веселый садизм» — позволяют вывернуть наизнанку жизнь петербургских насекомых. Так изучение мозгов шизофреников помогает ученым понять, как функционируют здоровые мозги.

Когда Гоголь с помощью оптинских старцев и Исаака Сирина вытравил-таки из себя, веселого садиста, разбил стеклянный ларчик с насекомыми — его проза — о парадокс! — перестала быть реалистичной.

Русская проза — не акафист; чтобы ее писать, нужны и злоба, и ярость, и гордость, и себялюбие. Иначе жизнь превратит и писателя и его писульки в мыло.

…

В письме к матери Гоголь писал: «Сон есть отражение наших беспорядочных мыслей. То, что мы думаем, что нас занимает, нам видится и во сне, только натурально на изнанку… сон есть больше ничего, как бессвязные отрывки, не имеющие смысла, из того, что мы думали, и потом склеившиеся вместе и составившие винегрет».

…

Композиция «Носа» и есть гоголевский сон-винегрет, составленный из склеившихся, не имеющих смысла отрывков. Также построены и многие другие произведения Гоголя — в частности самый большой его сон — «Мертвые души». Свободное построение позволяло Гоголю не стеснять себя сложными композиционными схемами, а просто нанизывать на нитку различные анекдоты, перемежая их красочными описаниями.

…

— Где это ты, зверь, отрезал нос? — спрашивает цирюльника Ивана Яковлевича его разгневанная супруга Прасковья Осиповна. А нос, между тем, вовсе не отрезан, на своей обратной стороне он похож, как и совершенно гладкое место между щек Ковалева, на блин. Нос почему-то даже не запекся в печи вместе с хлебом (покраснел бы или побагровел, но в любом случае не был бы таким ужасно белым).

Таков абсурдный пролог рассказа — бедный цирюльник хоть и подозревается в краже бортища пуговиц, но к пропаже носа Ковалева никакого отношения не имеет. Он, пусть и вонючими руками, но честно и аккуратно выбрил асессора, как всегда, в среду; нос был, как подтвердил позже сам его хозяин, всю среду и четверг на месте (для усиления его реальности на нем вскочил прыщ) и пропал ночью или под утро пятницы.

…

«Нос» — веселое слово, волшебное, с изнанкой, вперед — нос, а назад — сон. Появление носа Ковалева в печеном хлебе — как элемент кошмара — вполне логично. Гоголь дразнит майора — а нос-то твой вот где, в хлебе! Запечённый! Сейчас его цирюльник сожрет с луком, да запьет кофеём! А ты будешь без носа жить, птичка наша сердоликовая. Будешь на Воскресенском мосту сидеть и апельсинами торговать!

…

Супруга цирюльника спускает на мужа поток симпатичных ругательств: «Мошенник! Пьяница! Разбойник какой! Сухарь поджаристый! Потаскушка, негодяй! Пачкун, бревно глупое!»

…

Почтенная Прасковья Осиповна выражает сомнение в его мужской пригодности — Знай, умеет только бритвой возить по ремню, а долга своего скоро совсем не в состоянии будет исполнять.

…

И обещает мило: «Я сама на тебя донесу полиции».

…

Далее Гоголь разыгрывает одну из самых странных сцен мировой литературы — попытку Ивана Яковлевича отделаться от носа. Это еще труднее, чем догнать бывшего регента, кота и специалиста по черной магии…

Он хотел его куда-нибудь подсунуть или как-нибудь нечаянно выронить. И удрать. Не вышло.

В другой раз он уже совсем уронил его, но будочник еще указал ему алебардою, примолвив: «Подыми! Вон ты что-то уронил!» Отчаянье овладело им…

…

Вообще, в этом тексте ни у цирюльника, ни позже у майора — ничего не получается. Чтобы они ни делали, ничего не выходит, все оборачивается против них. Получают они одни щелчки. Ковалев получает щелчок даже по своему совершенно гладкому месту (от доктора).

Только в самом конце повествования, явно не зная, как развязать этот абсурдный узел, автор сделал вид, что сжалился над майором, и сам, ночью, без свидетелей, приклеил-таки Ковалеву нос. Шинель вот не отдал Башмачкину, зажилил, может, и для самого себя — очень уж мерзлючий был, а майорский нос — приставил на место. На кой он ему, у него свой был, длинный.

Никаких логичных оправданий этому хэппи-энду нет. Но, не оставлять же было нос лежащим на тумбочке, или еще хуже — не продавать же его противному доктору. Да и не приставь он носа на место, все закричали бы — так не бывает! А так все тихо-с.

…

Мало того, что Иван Яковлевич долго не мог выкинуть маленькую тряпочку с носом — когда ему это наконец удалось, и нос, вероятно уже грызли бегающие (на коньках?) в Неве рыбы, его подозвал к себе и подверг допросу квартальный. А потом, хоть это из цензурных соображений и не было описано Гоголем, ни в чем неповинного цирюльника арестовали и посадили на съезжую. Только за то, что он делал что-то, показавшееся подозрительным полиции на Исакиевском мосту. Позже, впрочем, отпустили. На кой черт он нужен на съезжей? Со своим пегим, в коричнево-желтых и серых яблоках фраком и вонючими руками.

…