Дорогая миссис Бёрд…

Я кивнула. Только хорошо уже не будет никогда. Я не могла ничего рассказать ей, и страшно даже было подумать о том, как я скажу Банти о том, что я разругалась с Биллом, подвела ее, свою лучшую подругу. О том, что мой друг умер, возненавидев меня. Я не могла о таком говорить, и эта страшная тайна должна была остаться на моей совести.

Я очень хотела видеть Банти, но к больным пускали лишь родственников, и всем нам вход был заказан. Мы с мамой надеялись на миссис Тэвисток, леди из тех, чье положение и воспитание позволяло не считаться с какими-то там запретами и которая сама решала, кому можно навещать ее внучку, а кому нет. Если она сочтет нужным, что мы сможем чем-то помочь Банти – так тому и быть.

Я снова и снова проговаривала у себя в голове то, что я скажу Банти. Как бы ни были плохи ее дела, я знала – она не из тех, кто сдается, она сильная и стойкая, ее волю не так-то легко сломить. Но смерть Билла могла стать для нее непоправимым ударом.

Как вообще можно смириться с такой утратой за три дня до свадьбы? Не зная, чем я могу ей помочь, я все равно была готова сделать все, о чем бы она ни попросила.

В понедельник первым делом папа отправился домой – его ждали пациенты, а нас с мамой – бесконечный день без новостей из больницы. Наконец позвонила миссис Тэвисток – Банти пришла в сознание, и я могла повидать ее на минуту-другую, если хотела. Спустя считаные секунды после звонка мы уже были на автобусной остановке.

Для посещений час был неурочный, и старшая сестра была в ярости, но миссис Тэвисток хорошо знала кое-кого из совета попечителей, и ярость эта была бессильна.

Миссис Тэвисток встретила нас в больничном коридоре – стройно сложенная, осанистая, элегантная, как и полвека назад. Она была в дорожном платье и, невзирая на всю свою волю, выглядела усталой и обеспокоенной.

– Эммелина, дорогая моя, – она тепло улыбнулась мне, взяв за руки. – Надеюсь, ты поспала хоть чуть-чуть. Элизабет, как я рада, что ты приехала! Так вот. Мэриголд… Банти очнулась. Врачи сделали все возможное, и у меня есть отличные новости – теперь они уверены, что ее ногу удастся спасти.

Я старалась сохранять спокойствие. Папа ничего не говорил о возможной ампутации.

Миссис Тэвисток тепло улыбнулась мне.

– Эммелина, боюсь, что Банти все еще нездоровится, и если ты посчитаешь нужным, что тебе не стоит ее видеть еще какое-то время, я уверена, что она поймет.

Я спешно помотала головой, и миссис Тэвисток вновь заговорила:

– Банти ни слова не произнесла с тех пор, как я сообщила ей о смерти Уильяма.

Она едва заметно вздернула подбородок – слова давались ей с большим трудом.

– Врачи говорят, что она еще не совсем оправилась от потрясения, но я надеюсь, что она поговорит хотя бы с тобой. Я не предупреждала ее о твоем визите на случай, если ты вдруг передумаешь.

Миссис Тэвисток пыталась скрыть горечь, сквозившую в ее словах. Для нее Банти была всем.

– Пожалуйста, миссис Тэвисток, я очень хочу видеть ее, – ответила я. Неважно, в каком состоянии Банти. – Могу я пройти?

С молчаливого одобрения старшей сестры, несмотря на то, что нарушались все мыслимые правила посещения, меня проводили к палате.

Я лишь однажды была в больничной палате, за год до войны, когда брату удалили аппендикс. Длинная комната, в которой мы оказались, была такой же, только все окна были затемнены, а койки стояли близко одна к другой, чтобы вместить как можно больше больных. И они лежали здесь не с аппендицитом, желтухой или банальным переломом. Здесь были множественные ранения, почерневшие лица, опаленные волосы и целые мили чистых бинтов на телах.

В газетах такого не показывали.

Сестра провожала меня до самой койки, инструктируя:

– Ваша подруга поправится. Улыбайтесь, говорите о хорошем, не обсуждайте с ней случившееся. Вот здесь, справа, сядьте на стул. Я вернусь через пять минут.

Она повысила голос, как будто говорила с глухой:

– Мисс Тэвисток, к вам посетитель. Пять минут, – повторила она, взглянув на меня, и ушла.

Койка Банти стояла у стены в дальнем углу палаты. Я вдохнула так глубоко, как только могла, и постаралась широко улыбнуться. Не самое лучшее время для подобных улыбок.

– Банти, – тихо окликнула я подругу.

Она лежала на койке почти плашмя, ее правая нога была подвешена на каких-то блоках, а повязка была наложена от бедра до стопы. На левой руке была деревянная шина и повязка. Там, где повязок не было, виднелись сплошные кровоподтеки и царапины. Прошло всего два дня, а лицо ее было почти неузнаваемо. Один глаз превратился в гигантскую устрицу, приоткрывшую створки, и распух так сильно, что натянулась багрово-желтая кожа, словно ее нокаутировал чемпион.

Я чуть не вскрикнула. Вымученной улыбки не вышло, но нельзя было показывать Банти, что я так поражена, пришлось впиться ногтями в ладони.

Я присела на железный стул у ее койки. Хотелось обнять ее, сказать, что я, мама, папа и все остальные сделаем все, чтобы помочь ей, но я не могла – на ней не было живого места.

Хотелось взять ее за руку, но она была в гипсе. Вместо этого я схватилась за край накрахмаленной простыни, измяв его, и все испортила.