Дороги богов

Кроме нас двоих, в плен попало еще семеро воинов, но трое вскоре умерли от ран, и тела их выбросили в море. Мы же, шестеро выживших, остались лежать на корме, связанные по рукам и ногам и сами себе напоминали жертвенных телят. Впрочем, так оно и было — вместе с нами на корме полулежал вождь победителей, рыжебородый старик и еще семеро воинов, павших от наших мечей. Их везли домой, чтобы там похоронить, а мы будем призваны сопровождать их в мире мертвых и вечно прислуживать там. Я поглядывал на когда-то гордого Гуннара — каково ему думать об этом! Вряд ли его отпустят даже ради выкупа, и не бывать ему на Вальгалле. Один не примет его в свою дружину, и девы-валькирии не поднесут кубок вина.

Что до меня, то я мог сожалеть об этом, потому что, хотя я был еще молод и рожден от рабыни, меч мой успел испить вражьей крови. Но разве не я исполнил древнее пророчество? И меня бы нипочем не взяли живым, если бы он был со мной, Меч Локи, отнятый братьями. Я бы сражался до конца и уже был бы на Вальгалле… Впрочем, повторяю — это меня мало прельщало. Я не хотел очутиться за столом Одина — я хотел жить.

Мысли об этом начали приходить мне в голову, когда я услышал, как переговаривались меж собой бодричи и варяги. К своему удивлению, я заметил, что понимаю их речи. Они говорили на языке, которому меня учила мать! Мать, которая ждала меня из каждого похода и которая наверняка тоже найдет в себе силы умереть, едва узнает о моей гибели. Эти люди были ее соплеменниками, и я мог бы жить здесь… Жить!

В небесах надо мной плыли облака, окрашенные кровью заката. Заходящее солнце бросало сквозь них огненные стрелы, порой невдалеке гулко вскрикивал гром — и тогда я, как, думаю, и все прочие, видел в тучах дев-валькирий, что скакали вслед за кораблями, подбадривая одних и утешая других. Затаив дыхание, я внимал их голосам, но стоило девам скрыться и снова обратиться в облака, я еще сильнее хотел жить. К концу пути дошло до того, что я стал мечтать о продаже в рабство. А кем я был до того, как вытащил меч из камня? И разве нельзя жить рабом?

Но моим мечтаниям не суждено было исполниться. Ветер к вечеру переменился, задув в паруса, и поздно вечером, почти ночью, корабли бодричей причалили к берегу.

Траурный алый парус в темноте казался черным, и немудрено, что вскоре после нашего появления среди встречающих поднялся плач. Не обращая внимания на позднее время, бодричи и варяги вышли на берег и вынесли корабли. Нас, развязав нам ноги, тупыми концами копий выгнали на сушу и затолкали, как овец, в темную клеть, где мы повалились на голую землю.

Голоса и шум снаружи раздавались глухо и обрывками. Усадьба не успокаивалась — ведь наутро должен был состояться погребальный обряд. Мы прислушивались, в тревоге гадая о своей участи, но потом усталость взяла свое, и вся клеть погрузилась в сон.

Жертвенных животных кормить не положено — по крайней мере, мой отец, будучи жрецом на капище Тора, никогда не задавал корма быкам и козлам, которых на рассвете собирался забить во славу богов. И с нами обращались не лучшим образом. Утомленные предыдущим днем, мы проспали до полудня и начали просыпаться, лишь когда громкие голоса зазвучали совсем рядом.

Я прислушался — раздавалось причитание женщин, гул голосов, бряцание оружия. Вдалеке невнятно слышалось бормотание жрецов, освящающих место погребения. Я не успел вслушаться в звучащие вокруг слова знакомого наречия, как вдруг к нашей клети подошли. Двери со скрипом распахнулись, и на пороге показалось пять или шесть человек — вооруженные, в броне. Впереди стоял воин средних лет — он прожил, наверное, на десять зим больше, чем я. Положив руки на бедра, он разглядывал нас с ненавистью и презрением. Против света я не мог разглядеть его лица, но стоило ему заговорить, как по тону голоса я сразу понял — это был новый ярл бодричей, несомненно, сын убитого нами рыжебородого старика.

— Ведите эту урманскую падаль к кургану, — скомандовал он и чуть посторонился.

Повторяю — я понимал его наречие, хоть и говорил он на языке матери не очень чисто, словно не был уроженцем этих мест.

Нас подняли тычками копий. Двое из шести ослабели от ран, их трясло в лихорадке, но их тоже поставили на ноги и погнали вон.

То ли молодость, то ли предчувствие чего-то необычайного придали мне сил, но я переступил порог клети одним из первых, оттеснив Гуннара. Поверив в гибель брата-близнеца и осознав неизбежность смерти, он утратил весь свой гонор. Только по богатой одежде и можно было признать в нем сына хёвдинга Эрика Медведя.