Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

— Ночью наверняка был мороз.

Потом он разлепляет веки, смотрит на часы и исторгает свой каждодневный вопль изумления:

— Иисус Мария! Пять часов!

Брюне улыбается; Мулю хнычет, запускает руки в волосы, чешет голову; Брюне ощущает себя каменистым: веселый холодный камень.

— Пять часов! — повторяет Мулю. — Во всем лагере нет ни одного такого треклятого барака, где ребята согласились бы вставать в пять часов, когда даже фрицы не требуют, чтоб мы вставали раньше шести, это уже не плен, это каторга.

Он мешкает, размышляет, и вдруг в глазах его появляется блеск, и он радостно и уверенно произносит свое еже-утреннее открытие:

— Гнусный фашист!

Брюне смеется от удовольствия: он любит все, что повторяется. Холод, ночь, гнусный фашист: полгода лагеря и одно-единственное утро, всегда одинаковое, которое всегда возвращается в пять часов все более мрачным, все более холодным, все более глубоким, все более его собственным. Мулю вскакивает с постели, постанывая от холода, надевает рубашку, натягивает брюки. Брюне недовольно смотрит, как тот суетится вокруг печки: сам он предпочел бы наслаждаться холодом подольше.

— Не транжирь уголь, он скоро кончится.

Мулю поджигает бумагу, трещат веточки, он выпрямляется, весь побагровевший, и смеется в лицо Брюне:

— За кого ты принимаешь свою домоуправительницу? Когда она оставляла тебя в нужде?

Он простирает указательный палец по направлению к ящику, полному угольных брикетов; Брюне хмурит брови:

— Где ты это взял?

— На кухне.

— Я же тебе запретил! — раздосадованно бурчит Брюне. Мулю негодующе его прерывает:

— Послушай! Ты знаешь, куда идет уголь от поваров? К фрицам из комендатуры! А раз так, то уж лучше мы возьмем его себе.

Брюне не отвечает: он бреется. Под укусами бритвы его каменные щеки снова оживают; тепло проникает в. него, как искушение.

— Шоколад будешь? — Да.

Печка гудит, Мулю ставит на нее котелок с водой, вынимает из рюкзака две плитки шоколада, бросает их в котелок и, глядя, как они плавятся, говорит:

— Ты рано бреешься.

— Я ухожу.

— Зачем?

— Сегодня утром прибывают новенькие, они работали во Франции. Я возьму десяток в наш барак.

— Новички! — весело откликается Мулю.

Он мешает воду в котелке лезвием ножа; потом покачивает головой:

— Бедняги! Может, им тут будет и не хуже, чем в другом месте, но им предстоит пообвыкнуться.

В котелке булькает коричневая жидкость, пузырьки приподнимают ее, лопаются, капельки выскакивают на печку и белеют, слегка шипя. Мулю берет котелок носовым платком и ставит его на ящик, Брюне садится рядом с ним.

— Войдите.

Санитар Циммер просовывает голову в приоткрытую дверь.

— Ты уже встал? — спрашивает Мулю.

— Да, пришлось из-за этих стервецов, которые прибывают из Франции. Нужно пойти посмотреть, нет ли среди них больных.

Он принюхивается:

— Пахнет шоколадом.

— Я посылку получил, — живо поясняет Мулю.

— Тебе повезло.

— Ну? — раздраженно спрашивает Брюне. — Что ты хотел мне сказать?

— Да насчет Коньяра. Сегодня утром его отправляют в госпиталь. Дизентерия.

— Понятно, — говорит Брюне.

Голова исчезает, дверь закрывается. Мулю отрезает ломти от буханки зачерствевшего хлеба.

— Хочешь ломтик?

— Нет, — сухо отвечает Брюне.

— Ты не прав, — бесстрастно замечает Мулю. — Ты не понимаешь, что такое радости жизни.

Он встает, снимает с гвоздей кружки и наливает шоколад. Потом показывает пальцем на кружку Коньяра, которая осталась висеть на гвозде.

— На меня это действует, а на тебя? Брюне пожимает плечами: Коньяр — лодырь.

— Кем ты его собираешься заменить? — спрашивает Мулю. — Шнейдером?

— Естественно, Шнейдером.

— Я не против, — говорит Мулю. — Он человек чистоплотный.

Брюне встает и надевает шинель, Мулю берет метлу. Брюне открывает дверь.

— Дверь! — кричит Мулю. — Ты выпустишь все тепло.

Брюне закрывает дверь и в длинном коридоре, пересекающем барак, снова попадает в холод; маленькие комочки снега, упавшие с подошв и с шинелей в этом туннеле ветра и ночи, нагромождаются и затвердевают, нужно будет распорядиться, чтобы они соскабливали снег с подошв во дворе, в конце концов они сгноят весь пол; хлопает дверь, скрипит дерево, в конце туннеля пузырится смутный серый туман, утро. Стоя в ночи, в холоде, на ветру, на снегу, на утренних холмах, Брюне созерцает день: в десять часов Шанселье — учитывая, что он работает в медпункте — усилит пропаганду и вербовку; в полдень Арман окончательно решит вопрос о краске для листовок; в три часа комитет у Брада, необходимо попросить организацию позаботиться об испанских пленных, которых администрация лагеря изолирует и морит голодом, короче, будет работа, будет опасность, это объединяет. Он глубоко дышит, холод проникает в него через нос, пучками радости взрывается в его венах. За дверями — скольжение, шелест, скрежет, шепот, люди встают; все еще спят, кроме моих ребят. Он приотворяет дверь: ночники на столе, огромные тени скользят по стенам.

— Больных нет?

Дружеские улыбки, белеют зубы.

— Нет.