Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

— Что до войны, — говорит Брюне, — то как же вы можете желать ее продолжения? Немецкие солдаты — те же рабочие и крестьяне. Разве вы хотите, чтобы советские трудящиеся сражались против рабочих и крестьян ради прибылей лондонских банкиров?

Они молчат, скорее завороженные, чем убежденные. Сейчас они понуро вернутся в свои комнаты, к товарищам, бросятся на койки, и до вечера в их головах будет полная неразбериха, у них не хватит смелости посмотреть друг на друга, и каждый про себя будет твердить: нет, я ничего не понимаю. Сердце у Брюне сжимается, это же мальчишки, им надо помочь. Он делает шаг вперед, они видят, как он подходит, они понимают — он готов помочь, и в их мрачных глазах впервые появляется блеск. Внезапно Брюне останавливается: партия — это их семья, у них нет ничего на свете, кроме партии, лучший способ им помочь — молчать. Их глаза мгновенно гаснут. Он им улыбается:

— Не слишком-то размышляйте, ребята, не слишком-то пытайтесь все уразуметь: мы толком ничего не знаем. Уже не впервые партия кажется неправой. А потом с каждым разом приходит понимание, что она была права. Коммунистическая партия — это ваша партия, она существует для вас и благодаря вам, у нее нет иной цели, кроме освобождения трудящихся, иной воли, чем воля масс. Поэтому-то она никогда не ошибается. Никогда! Никогда! Вбейте это себе в голову. Она просто не может ошибаться.

Ему стыдно за свой голос, пылкий и неубедительный, он хотел бы вернуть им простодушие, он пытается обрести свою былую силу. Но тут открывается дверь, и в комнату, тяжело дыша, врывается Шале. Туссю и Бенен торопливо расступаются. Брюне делает шаг назад, ему противен их вид школьников, пойманных с поличным. Все улыбаются, Брюне, улыбаясь, думает: «Он бежал, вероятно, его предупредили».

— Привет, ребята! — восклицает Шале.

— Привет! — отзываются те.

— Как зуб? — спрашивает Туссю.

Шале улыбается, у него лицо, как из гипса: должно быть, ему пришлось натерпеться.

— Конечно, вырвали! — весело сообщает он.

Брюне злится, что у него повлажнели ладони, Шале не перестает ухмыляться, его взгляд переходит с одного на другого, он говорит немного затрудненно:

— У меня во рту все одеревенело. Насколько я понимаю, — добавляет он, — вы пришли ко мне?

— Мы просто проходили мимо, — отвечает Туссю.

— Разве вы не знали, что я у зубного?

— Мы думали, что ты уже вернулся.

— Что ж, вот я и вернулся, — говорит он. — Вы хотели у меня что-то спросить?

— Два-три мелких вопроса, — говорит Бенен. — По твоим лекциям. Но это не к спеху!

— Мы придем еще, — заверяет Туссю. — А сейчас не будем тебе мешать: тебе нужно передохнуть.

— Заходите в любое время. Вы знаете, я всегда здесь. Глупо получилось: вы пришли в единственный день, когда меня не было.

Они, улыбаясь, пятятся, прощаются и уходят. Двери закрываются, Брюне вынимает руки из карманов и вытирает их о брюки; теперь они повисли вдоль его бедер. Шале снимает шинель и садится; он дышит все легче, лицо его розовеет.

— Эти два паренька неплохие, — говорит он. — Они мне нравятся. Давно они пришли?

— Минут пять назад.

Брюне делает шаг вперед и добавляет:

— Они приходили ко мне.

— Так я и думал. Они тебе очень доверяют.

— Они мне задавали вопросы о партии, — признается Брюне.

— А что ты им ответил?

— То, что ответил бы ты сам.

Шале встает, подходит к Брюне и откидывает голову, чтобы лучше разглядеть его. Из его расплывшегося в улыбке рта несет лекарствами.

— Сегодня утром разносил еду по комнатам ты? Брюне кивает головой.

— Вот чертов Брюне! — ухмыляется Шале.

Он берет его за локти, пытается дружески его встряхнуть, но Брюне напрягается, и Шале не может сдвинуть его с места. Руки Шале размыкаются и падают вдоль тела, но сердечная улыбка так и не сходит с лица.

— Верю, что ты поступаешь так не злонамеренно. Но ты не представляешь себе, как ты мешаешь мне работать.

Брюне не отвечает. Он досконально знает, что ему сейчас скажет Шале.

— Какое влияние я могу оказать на этих парней, — спрашивает Шале, — если им необходимо твое разрешение, чтобы они мне поверили?

Броне пожимает плечами; он неуверенно возражает:

— Какая разница, раз мы друг с другом согласны?

— Дело заключается в том, — говорит Шале, — что они не верят в наше согласие. Сейчас ты им повторяешь то, что говорю я, но они нс могут забыть, что недавно ты говорил им обратное. Как я могу работать в таких условиях?

— Но что я могу еще поделать? — спрашивает Брюне. — Уже месяц я стараюсь держаться в тени.

Шале чистосердечно смеется.

— Держаться в тени? Бедный мой Брюне, такой человек, как ты, не может держаться в тени. У тебя много веса, много объема. И если ты ничего не говоришь, если ты себя никак не проявляешь, ты от этого становишься еще опасней, ты концентрируешь их сопротивление, ты как бы встаешь во главе оппозиции.

Брюне невесело смеется:

— Вот уж оппозиционер поневоле.

— Совершенно верно. Достаточно того, что ты существуешь, того, что, проходя по коридору, они знают, что ты за этой дверью. После этого ты можешь сколько угодно молчать: объективно твой голос перекрывает мой.

Брюне мягко говорит: