Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

Заскрежетали тормоза, хлопнули дверцы, и Матье услышал голоса и шаги; он впал в омерзение, которое походило на сон, его так и тянуло закрыть глаза. Он смотрел на дорогу сквозь полузакрытые веки и чувствовал себя почти умиротворенным. Если мы спустимся, бросив винтовки, они нас окружат и, может быть, скажут: «Французские друзья, война закончена». Шаги приближались, они нам ничего не сделали, они и не думают о нас, они нам не желают зла. Он совсем закрыл глаза: ненависть сейчас брызнет до неба. Они увидят мой труп, они будут пинать его ногами. Он не боялся умереть, он боялся ненависти.

Готово! В ушах сильно хлопнуло, он открыл глаза: улица была пуста и молчалива; он попытался убедить себя, что ему снится сон. Никто не стрелял, никто…

— Сукины сыны! — прошептал Клапо. Матье вздрогнул:

— Какие сукины сыны?

— Те, из мэрии. Они слишком рано выстрелили. Должно быть, со страху, иначе они бы их пропустили.

Взгляд Матье с трудом поднялся вдоль шоссе, скользнул по мостовой, по пучкам травы между булыжниками, вплоть до угла улицы. Никого. Тишина; деревня в августе, все люди в поле. Но он знал, что по другую сторону этих стен замышляют его смерть; они жаждут причинить нам как можно больше зла. Он снова погрузился в доброту: он любил всех — французов, немцев, Гитлера. В вязком полусне он услышал крики, сопровождаемые сильным взрывом и грохотом стекол, потом снова хлопки выстрелов. Он стиснул пальцы на винтовке, чтобы не выронить ее из рук.

— Слишком рано гранату, — сквозь зубы сказал Клапо.

Теперь хлопало без остановки; фрицы стали стрелять вовсю; взорвались еще две гранаты. «Если бы это могло остановиться хоть на минуту, чтобы я овладел собой». Но вокруг стреляло, хлопало, взрывалось все пуще; в его голове все быстрее и быстрее крутилось зубчатое колесо: каждый зубец был выстрелом. «Боже мой! Неужели, ко всему, я еще и трус?» Он обернулся и посмотрел на своих товарищей: сидя на корточках, на пятках, бледные, с глазами суровыми и горящими, Клапо и Дандье наблюдали. Пинетт повернулся спиной, шея его была напряжена; его трясло, то ли от пляски святого Витта, то ли от безудержного смеха: его плечи подпрыгивали. Матье укрылся за столбом и осторожно наклонился. Ему удалось не закрыть глаза, но он не мог принудить себя повернуть голову в сторону мэрии; он смотрел на пустынный и спокойный юг, он мысленно бежал к Марселю, к морю. Прогремел еще один взрыв, что-то сухо скатывалось вниз по черепицам колокольни. Матье вытаращил глаза, но дорога внизу мчалась во весь опор, предметы бежали, скользили, перемешивались, удалялись, это был сон, невидимая могила углублялась и притягивала его, это был сон, огненная дорога вращалась, вращалась, как колесико продавцов вафельных трубочек, он намеревался проснуться в своей постели, когда заметил жабу, которая ползла к мэрии. С минуту Матье безразлично смотрел на распластанное животное, потом жаба превратилась в человека. Матье чрезвычайно четко видел две складки на бритом затылке, зеленый китель, ремень, мягкие черные сапоги. «Должно быть, он пробрался полями и теперь ползет к мэрии, чтобы бросить гранату». Немец полз на локтях и коленях, правой поднятой рукой он сжимал палку с металлическим цилиндром в форме котелка на конце. «Но, — сказал Матье, — но, но…»; дорога перестала течь, колесо остановилось, Матье рывком вскочил, вскинул винтовку, глаза его затвердели: прочно стоя в мире сильных, он держал врага на мушке и спокойно целился ему в поясницу. На лице у него промелькнула едва заметная ухмылка превосходства: знаменитая немецкая армия, армия сверхлюдей, армия саранчи была этим жалким типом, трогательным в своей неправоте, он все больше увязал в своем невежестве и суетился с комичным усердием ребенка. Матье не спешил, он с любопытством разглядывал свою жертву, у него для этого было достаточно времени: немецкая армия уязвима. Он выстрелил, немец странно прыгнул на живот, вытянув вперед руки: у него был вид человека, который учится плавать. Увлекшись, Матье выстрелил еще, и бедный малый, сделав два или три плавательных движения, выпустил из рук гранату, которая, не взорвавшись, покатилась по шоссе. Теперь немец вел себя смирно, безвредный и смехотворный, околевший. «Я его успокоил, — вполголоса сказал Матье, — я его успокоил». Он глядел на мертвого и думал: «Они такие же, как все!» И он почувствовал прилив мужества.

На его плечо легла чья-то рука: Клапо пришел посмотреть на работу любителя. Он, покачивая головой, рассматривал околевшее животное, потом обернулся:

— Шассерьо!

Шассерьо подполз к ним на коленях.

— Понаблюдай немного здесь, — приказал Клапо.

— Мне не нужен Шассерьо, — обиженно заметил Матье.

— Это только начало, — пояснил Клапо. — Если их придет много, одного тебя не хватит.

Раздалась пулеметная очередь. Клапо поднял брови.

— Э! — сказал он, возвращаясь на свое место. — Начинают стрелять по-настоящему.

Матье повернулся к Шассерьо.

— Что ж, — оживленно сказал он, — думаю, мы фрицам зададим жару.

Шассерьо не ответил. У него был отяжелевший, грубый, почти сонный вид.