Дороги в горах

Старуха отхлебывает мелкими глотками душистый чай, греет о стакан ладони и думает. Думы привычные, они бегут, как ручеек по пробитому руслу. Одни заботы сменяются другими. Вот дочка и зоотехником стала. Экзамены еще не сдала, но сдаст: она упорная. Теперь о другом забота: двадцать четвертый Клавдюшке доходит. Пора и замуж. Марфа Сидоровна понимает, что значит лишиться дочери. Засохнет тогда она одна, да еще при таком здоровье… Но все равно мать — не враг своему дитю. Лишь бы ей ложилось. Колька-то Белендин хороший паренек — работящий, уважительный, так она нос воротит. Похоже, к этому, Игорю Гвоздину, сердце лежит. Увидит ли счастье с ним? Свои деревенские-то проще, покладистей…

* * *

Река бесновалась. Вода, летом такая тихая и ласковая, теперь была серо-свинцовой, тяжелой. Упругими, сплетающимися струями она стремительно выкатывалась на гальку, билась в прибрежные кручи, в корни подмытых деревьев, но особенно доставалось разбросанным по руслу округлым валунам. Некоторые из них, более мелкие, река захлестнула, и камни напоминали о себе лишь надувшимися седыми бурунами. Огромные же увальни река не смогла утопить и яростно злобилась: бурлила, кипела вокруг камней, бросала наверх белые шипящие брызги, а те, замерзая, превращались в толстые голубоватые ледяные шапки.

Клава и Пиянтин спешились, привязали коней к березе и спустились к реке. При одном взгляде на воду у Клавы по спине под теплым полушубком побежали мурашки, а Пиянтин цокнул языком, покачал головой.

— Худо…

Они пошли по течению. За белесым, вросшим в землю камнем на косогоре стояла лиственница. Неизвестно когда, возможно, задолго до рождения Клавы, бурной ночью молния вонзила свою огненную стрелу в вершину лиственницы. Дерево вздрогнуло, вскинуло корявые сучья-руки — и так стоит с тех пор, точно помощи просит…

Река, уклоняясь вправо, пошла шире, спокойнее, но метров через двести крутые берега снова стиснули ее, и она с рычанием и ревом взлетала на камни, падала и снова взлетала.

— Вот тут в войну перегоняли…

Пиянтин, ничего не сказав, смотрел на пороги. Клава понимала его: кони исхудалые, если не справятся с течением, их понесет вниз. А там все… Поминай, как звали.

Пиянтин спрыгнул под берег и, прячась от ветра, присел там, достал из кармана трубку, кисет.

— Малость курить надо, малость думать…

— Некогда думать. Место не нравится? Давай поищем другое.

— Лучше нет… Моя река знай.

— Так чего же тянуть, если нет лучше? Надо успеть… Вода скоро прибудет. Поезжай к табунщикам. Гоните.

Пиянтин прикуривал. Испортив несколько спичек, он согнулся в дугу, сунул трубку в лодочку ладоней, где робко затрепетал огонек новой спички. Чмокая, пососал мундштук, жадно проглотил дым:

— Ты, Васильна, депка молодой. Год мало — спрос мало… А моя шипко спросят. Моя турма не хочет.

— Да ты что? — удивилась Клава. — Ты же был вчера на правлении.

— Правление решал, а река не видал. Такой река вся конь пожрет.

Клава настойчиво доказывала, что коней следует непременно переправить. Иначе они весь корм съедят — коровам и овцам ничего не останется. А за рекой кони обойдутся на подножном.

Пиянтин усиленно сосал трубку и молчал.

Тогда возмущенная Клава побежала вверх к березе, где стояли привязанные кони. Пиянтин, поняв, что зоотехник сама поедет к табунщикам, проворно выскочил из своего укрытия, закосолапил следом.

— Клавдь Васильна! Зачем так?.. Ух, огонь! Клавдь Васильна, надо Ковалева. Пусть Генадь Василич…

— А что Ковалев, коням силы добавит? Да и нет его в райкоме.

Кони, худые, с взъерошенной шерстью, к реке спускались неохотно, а у воды встали как вкопанные. Табунщики носились вокруг, гикали, кричали:

— Гей! Но! Но!

Клава, заехав в гущу табуна, размахивала из седла хворостиной, тоже гикала и кричала. А кони либо топтались на месте, либо вскидывали большие костлявые головы, увертывались, лениво отбегая в сторону.

— Не пойдет. Она не дурной… — бубнил в спину Клавы Пиянтин.

— Да перестань! Лучше помоги. Заезжай с той стороны! Давай вон того, карего!..

Вислобрюхая вороная кобылица, зажатая с двух сторон всадниками, удивленно покосилась на Клаву грустными фиолетовыми глазами и, настороженно ступая по несколько сантиметров, подошла к воде. Понюхала воду и фыркнула, вздрогнув всем телом.

— Иди, дорогая, иди! На той стороне лучше.

Чалый жеребец, вожак табуна, будто устыдясь Клавиных слов, решительно двинулся в реку, Воронуха, немного подумав, тоже пошла. Клава, Пиянтин и табунщики — все замолкли, как по команде, все напряженно следили за чалым. Серая свинцовая вода билась ему в грудь, в бока, темня шерсть. Конь вдруг ухнулся — вода торжествующе захлестнула круп, холку, вытянула по течению пряди косматой «гривы. «Все!…» Клава зажмурилась. А когда открыла глаза, чалый, громко отфыркиваясь, плыл к противоположному берегу. За ним тянулась воронуха.

— Гей! Но! Но! — закричали враз табунщики. И кони покорно заходили в реку. А чалый уже выбрался на противоположный берег, по-собачьи встряхнулся, повернулся к реке, призывно заржал.