Дороги в горах

Когда в сенях что-то громко брякнуло, Колька встряхнулся. Клава! Колька толкнул с колен кота, тряхнул еще раз головой. Нет, не сон. Она, Клава! Стоит у, порога, улыбается. На ней тот же, что и утром, полушубок с вздетым поверх дождевиком. И только шаль она почему-то заменила черной меховой ушанкой. Пожалуй, кому-нибудь постороннему Клава в своей непритязательной одежде с обветренным до черноты лицом показалась бы самой обыкновенной. А для Кольки она была лучше и дороже тысячи сказочных красавиц.

— Клава!

У Кольки кровь горячей волной бросилась в голову, мысли завихрились, засуматошились, как снежинки в пургу. Пришла! Пришла! Колька не встал, а, кажется, вспорхнул с чурбачка. Клава заслонила собой все, больше для него ничего не существовало.

— Да как ты надумала? Ветром, понимаешь, что ли?..

— Да вот шла. Гляжу — такой сиротливый огонек.

Они взглянули друг на друга и рассмеялись. И от этого смеха у Кольки сразу спало все напряжение. Ему стало легко, свободно и очень приятно. Почему-то вспомнилась школа, и он просто, как в те годы, сказал:

— Так чего ж ты замерла у порога? Проходи, разоблачайся. Теперь уж нагрелось. Вон чай закипает, картошка, должно, сварилась.

Клава не, заставила повторять приглашение. Она сняла полушубок, шапку, поправила слежавшиеся волосы и подошла к столу.

— Ты что, посуду не моешь, что ли?

— Почему? Мою, только не каждый день.

— Оно и видно… Поставь воды.

У Кольки мытье и особенно вытирание посуды занимает всегда уйму времени, а Клава все сделала в несколько минут. Как завороженный, Колька не отрывал взгляда от маленьких рук девушки. До чего они ловки, проворны!

Ужинали в горнице. Колька, обжигая пальцы, дуя на них, выхватывал из чугунка для гостьи самые разварившиеся пухлые картофелины. Клава благодарно Кивала, а Колька подкладывал ей ломти хлеба, пододвигал чашку с капустой.

— Ешь. Самая народная еда… Нет, как ты, понимаешь, надумала?

— Что надумала?

— Да зайти. Здорово!

Клава, склонясь над тарелкой, улыбалась.

Говорили разное, серьезное и пустячное. Клава была довольна, что своим приходом встряхнула Кольку, что ему приятно ее присутствие. А Колька без умолку шутил, смеялся и все время думал об одном и том же: «Вот так бы завтра, послезавтра, каждый день до самого конца, понимаешь… Эх, и счастье! Больше ничего не надо».

— Клава, а как с институтом? Закончила?

— Госэкзамены остались. Очень уж со временем туго.

Колька сочувственно кивнул и, опустив голову, осторожно спросил об Игоре.

— Работает?

— Да, главным зоотехником совхоза.

— Сразу главным, понимаешь! — удивился Колька. Ему очень хотелось узнать, встречаются ли они, но спросить он никак не решался.

Клава положила вилку, отодвинула тарелку.

— Мне пора. Мама заждалась.

— Да посиди. Рано еще. Вон только четверть десятого. — Колька глянул на ходики, потом на свои наручные часы. — А на моих так меньше.

— Нет, Коля, пойду, — Клава, отворачиваясь от умоляющего Колькиного взгляда, решительно встала. А Колька скис. Мотнув головой, точно отбиваясь от чего-то назойливого, он медленно, с явным сожалением тоже встал. Помог Клаве одеться, осторожно тронул, ее за рукав.

— Клава! Даже не знаю, как сказать… Вот, понимаешь, ночь, и в темноте огоньки… И ты вот зажгла такой огонек.

Клава мягко, с легкой грустью улыбнулась:

— Ох, Коля, ты все еще романтик. Не выветрилось.

— А я и не хочу, чтобы выветривалось.

— Не все, Коля, зависит от нашего желания.

— Это да. — Колька, краснея до кончиков ушей, робко и тихо спросил: — Клава, а нельзя ли добавить счастливых огоньков?

Клаве стало жаль доброго Кольку, да и смотрел он так, что если бы было желание отказать, все равно она не смогла бы.

— Счастливые ли они?

Колька встрепенулся.

— А это от нас ведь зависит. Только, понимаешь, от нас, — он крепко сдавил девушке пальцы.

Проводив Клаву, он, не снимая полушубка, долго стоял посреди кухни. Опустив голову, думал. Вдруг заметил, что пол невероятно затоптан.

Колька сбросил полушубок, налил в таз воды и принялся рьяно драить пол.

Глава вторая

Утром, после завтрака, Марфа Сидоровна решила сходить в центр. Надо было купить сахару, чаю, спичек и еще кой-какой мелочи. Такие походы для старухи — всегда целое событие. Вернувшись домой, Марфа Сидоровна часа два отлеживается на печи, греет поясницу, и все равно остаток дня она чувствует себя совершенно разбитой.

Оделась Марфа Сидоровна тепло, как при поездке за кормом или дровами, взяла сумку, клюку. Только вышла за ворота — догоняет соседка. Всплеснула руками и, сильно окая, затараторила:

— Сидоровна, родная! Давненько не видела тебя. Как живешь? Здоровьице как?

— Да так, скриплю…

Встреча эта не доставила удовольствия Марфе Сидоровне. Она не любила сплетен, всячески сторонилась их, а эта обрюзглая баба со свекольным лицом и постоянной сахарной улыбкой на тонких губах славилась своими неистощимыми кляузами и наговорами. Ведь недаром поголовно все село звало ее Боталом: брякает, звонит на всю округу.

В просторной цигейковой дохе, смахивающей покроем на зипун, Ботало шла рядом с Марфой Сидоровной, бережно поддерживая ее под руку.

— Совсем уж не работаешь?