Дороги в горах

— Не знаю. Первый раз вижу. — Клаве не понравился мрачноватый и не очень молодой парень. Он чем-то неуловимым напоминал бывшего завмага Иванова. Больше года назад, когда в магазине обнаружилась большая растрата, Иванов бесследно исчез, как испарился. Вскоре уехала и Нинка.

— Хороший… — протянула Эркелей, все время наблюдавшая за незнакомцем.

Клава усмехнулась:

— У тебя все хорошие…

— А чем плохой?

Вскоре молодой человек, слегка вихляясь, подошел к ним. Настороженная Эркелей до боли вцепилась в Клавину руку выше локтя.

— Разрешите?..

Эркелей, поняв, что приглашение адресуется ей, вся вспыхнула и с излишней поспешностью согласилась.

После танца Эркелей о чем-то оживленно болтала с партнером, потом они вновь танцевали. В синем костюме с узкой и короткой юбкой, смуглая, с подкрашенными в меру губами, с тяжелой короной черных, как осенняя ночь, волос, она была хороша. Откинув чуть голову, она так вдохновенно кружилась в вальсе, что Клава поняла: Эркелей не до нее. Эркелей забыла о подруге, она вообще забыла обо всем на свете. Клаве стало грустно и немножко обидно, и она, отказавшись от приглашения на танец, ушла.

А утром чуть свет, прибежала Эркелей.

Марфа Сидоровна только еще поднялась и стояла у плиты, думая, что приготобить на завтрак.

— Пошто такую рань?.

— Да так, тетя Марфа. По пути на работу.

— Ну и по пути! Хотя молодым семь верст — не крюк. Спит она. Подожди.

Эркелей присела на лавку, но тут же встала. Ждать она не могла, было невтерпеж. Заметив, что Марфа Сидоровна, взяв кастрюлю, намеревается спуститься в подполье, Эркелей обрадовалась, но виду не подала. Она услужливо помогла открыть тугую дверцу. А когда голова Марфы Сидоровны в старом клетчатом полушалке скрылась под полом, Эркелей юркнула в горницу.

От прикосновения холодных рук Клава завозилась, потянула на себя одеяло.

— Да хватит дрыхнуть! Я так совсем не спала.

Открыв глаза, Клава не сразу поняла, кто не дает ей покоя.

— Баламутная! С танцев? — И снова потянула на себя одеяло.

Но не так-то легко отделаться от Эркелей. Она хихикнула и запустила руку под одеяло.

— С каких танцев? Ведь утро. Девятый час, — Эркелей, не смущаясь, добавила добрых полтора часа.

— А чего ж тогда не спала? Провожались, что ли?

— Да нет… Не могла… Знаешь, он кто? Фотограф райпромкомбината. Из Верхнеобска приехал.

— Чего его к нам принесло?

— А почем мне знать? Денег у него, видать, гора. Фотографы всегда с деньгами.

Сонная Клава рассмеялась.

— И нечего смеяться, — обиделась Эркелей. — Что ж мне, век в девках сидеть! Двадцать седьмой пошел.

Клава сердито хмыкнула.

— Ты просто невозможная! Что он за человек? Знаешь?

Эркелей нахмурилась, отвела взгляд.

— Всех узнавать — жизни не хватит. Пока узнаешь — он уедет или другая подцепит. Вот и узнавай!

Клава сердито сбросила с себя одеяло.

— Нет, Эркелей, ты просто ненормальная, честное слово! Как же можно? Выскочишь, а потом будешь каяться. А он что, предлагает?

— Да нет, не сватал, а разговор заводил. Говорит, плохо бобылем. Уже под тридцать. Никому не нужен. Как собака, говорит, бездомная.

— Ой, врет он все! — убежденно воскликнула Клава. — Смотри, Эркелей, втюришься…

* * *

Свадьба была шумной. Жених напился еще накануне и целую неделю, как говорят, не просыхал. В обнимку с тестем они шатались по селу. Старик тесть, сорвав с головы круглую рыжую шапку, кричал:

— Вот какая мой зять! Ой-ля-ля! — и затягивал алтайскую песню.

Медовый месяц у Эркелей оказался недолгим. Вскоре она пришла на работу с подбитым глазом.

— Что с тобой? — удивилась Клава.

— Да так… — Она хотела сдержаться, не рассказывать, но не смогла. — Вытурила я своего… Полешком по горбу. — Эркелей громко расхохоталась. — Не было мужа — такой не муж. Пошел к черту! У него жен, может, сорок. Как бай. Лист этот… как его? Алиментный, что ли, прислали.

— Что я тебе говорила?

— Э, что там говорила! — рассердилась Эркелей. — Говорить все умеют.

После рождения сына, которого назвали Костиком, Эркелей удивительно похорошела. Взгляд ее черно-коричневых глаз приобрел постоянную мягкость, характер стал ровней, спокойней.

«Все, отвыбрыкивалась», — сказала как-то Марфа Сидоровна.

Жизнь Эркелей приобрела новый смысл. Об этом она сама сказала подруге: «Нашла, чего не теряла. Знаешь, как хорошо, когда ребенок. Есть о чем думать. Домой несусь, как белка в дупло. Схвачу его, грудь выну… Нет, не расскажешь! Да ты не поймешь. Я ведь тоже не понимала. Однако перейду я в свинарник. Тут рядом. За минуту домчусь».

Клава полюбила Костика. Когда ему перевалило за полгода, он стал сидеть между подушками, цепляться крючками пальчиков за все яркое. Клава жадно схватывала ребенка, нянчила и ловила себя на мысли: ей тоже хочется иметь вот такого малыша. Но ребенок доставляет счастье, когда есть отец и жизнь между родителями ладная. Для Эркелей же Костик больше, пожалуй, утешение, чем счастье. А мальчишка забавный. Глазенки круглые, черненькие… Вот и сейчас, подходя к свинарнику, Клава вспомнила о Костике. Наверное, спит еще. Вечером надо заглянуть.