Дороги, ведущие в Эдем

Случилось так, что я досыта наулыбался за несколько дней до великого праздника, ибо моя простуда развилась в крупозное воспаление, и все это время я не ходил в школу. Я не встречался с Оддом Хендерсоном и потому не мог лично оценить его реакцию на приглашение, но я вполне мог представить себе, что, скорее всего, он сначала рассмеялся, а потом сплюнул. Перспектива, что он все-таки явится, меня не беспокоила, слишком маловероятно, все равно как если бы Куини зарычала на меня или я потерял веру в мисс Сук.

И все-таки Одд не шел у меня из головы — рыжеволосый зловещий силуэт на пороге моего счастья. Меня все еще мучило описание, данное ему матерью, меня занимало — правда ли, что у него есть и другая сторона, что под злобой его тлеет искра человечности. Но это же невозможно! Поверить в такое мог только тот, кто не запирает дом, когда в город входят цыгане. Достаточно было на него посмотреть.

Мисс Сук знала, что мое крупозное воспаление легких не было так серьезно, как я притворялся, так что утром, когда все отбыли — дядюшка Б. на фермы, а сестры в свои магазинчики, — она позволила мне встать с кровати и даже разрешила помочь в уборке дома, которая всегда предшествовала Дню благодарения. Дел была уйма, тут и дюжина рук не справилась бы. Мы наводили лоск на мебель в гостиной, фортепьяно, черный антикварный шкафчик (в котором находился только осколок скалы Стоун-Маунтин, который сестры привезли из деловой поездки в Атланту), строгие ореховые кресла-качалки и напыщенные бидермейеровские предметы обстановки — оттирали их пахнущей лимоном мастикой, пока вся гостиная не засияла, как лимонная корка, благоухая, словно цитрусовая роща. Шторы были постираны и повешены на место, подушки выбиты, ковры вытрясены, куда ни бросишь взгляд — только пылинки и перышки плывут в ноябрьском свете, просеивающемся в высокие залы. Бедную Куини сослали на кухню — а вдруг с нее упадет клочок шерсти, а то и блоха в наиболее парадных частях дома.

Самой деликатной задачей была подготовка салфеток и скатертей, которым предстояло украсить столовую. Это была часть приданого матери моей подруги, и, хотя его использовали всего раз или два в году, скажем раз двести за последние восемьдесят лет, так или иначе ему было восемьдесят лет, и заплатки и вылинявшие пятнышки скрыть было трудно. Возможно, ткань и с самого начала была не из лучших, но мисс Сук обращалась с ней, словно она выткана золотыми руками на небесных ткацких станках.

— Мама говорила: «Придет день, когда мы сможем предложить гостю лишь колодезную воду и черствый кукурузный хлеб, но, по крайней мере, мы сможем накрыть стол достойной скатертью».

Вечером, на исходе дневной кутерьмы, когда весь дом погрузился в темноту, наша тусклая лампа горела допоздна, пока моя подруга, умостившись на кровати с ворохом салфеток на коленях, штопала прорехи, орудуя ниткой и иголкой: лоб наморщен, глаза прищурены донельзя, но все еще подсвеченные усталым восторгом пилигрима, приближающегося к алтарю в конце пути.

Час за часом, когда дрожащий колокол далеких часов на здании суда отбивал десять, одиннадцать, двенадцать, я просыпался и видел, что лампа еще горит, и, полусонный, брел в ее комнату, чтобы напомнить:

— Пора спать!

— Минутку, Бадди. Сейчас не могу. Когда я думаю, сколько народу придет, мне становится страшно. Голова кругом, — оправдывалась она, прекратив шить и потирая глаза. — Прямо звездочки перед глазами.

Хризантемы, некоторые из них огромны, как головка младенца. Пучки курчавых листьев медного цвета с мерцающими оттенками лаванды.

— Хризантемы, — заметила моя подруга, когда мы, орудуя садовыми ножницами, устраивали налет на выставку цветочной красоты, — вылитые львы. Царственные особы. Я всегда боюсь, что они на меня как выпрыгнут, да как зыркнут, да как зарычат, да как рявкнут!

Вот после таких замечаний обычно люди начинали беспокоиться о рассудке мисс Сук, это я теперь понимаю, уже задним числом. А в те годы я всегда мгновенно схватывал весь образ. Вообразив, как мы затаскиваем всех этих великолепных, рычащих и ревущих львов в дом и заключаем их в убогие вазы (наш последний акт праздничного украшения дома), мы захихикали как дураки — до головокружения, так что скоро оба едва дышали от смеха.

— Погляди на Куини, — говорила подруга, захлебываясь от счастья, — глянь на ее уши, Бадди. Торчком! Она думает: с кем я связалась, что за сумасшедшие хозяева мне попались? Ах, Куини. Иди сюда, моя лапочка. Я дам тебе печеньице, сейчас, только макну его в кофе.

Веселый денек — этот День благодарения. Так весело — дождь то начнется, то утихнет, промозглое солнце прорывается сквозь прорехи облаков в небе, а внезапные порывы ветров-разбойников подхватывают и уносят последние листья, оставшиеся после осени.