Дорогие мои мальчишки

— Чего, чего он сказал? — встрепенулись юнги.

— Эх, батеньки-матеньки, жаль, переводчика нет, — произнёс мастер. — Втолковать бы ему… Ну куда вы, немцы, лезете? Не ступить же вам через Волгу ни в жизнь, никогда. В уме вы, что ли? Куда залезли, сами соображаете?

Он оглянулся, замолчал и посторонился, сдёрнув картуз с головы. Сташук отступил, потом резко отвернулся, снял бескозырку и спрятал в ней лицо. Мимо пронесли на шинели убитого Палихина. Красноармейцы медленно опустили тело юнги на землю рядом с другими убитыми. Bсe сняли шапки и стояли, понурив обнажённые головы.

— Вон лежат под шинелями сыночки, — проговорил мичман, — не дошли до открытого моря, полегли, дорогие, в бою. Превечная им слава!

Он яростно взглянул на фашиста.

— Эх, немец, ещё икнется вам за это дело! Так икнется, что и дух из вас, проклятых, выскочит!..

Он шагнул к пленному, сгрёб его за комбинезон на груди и так рванул к себе, что гитлеровец плюхнулся на колени.

— Гляди сюда, фашист: наша земля. Сам я балтийский, а это Волга. Всё одно. Лучше в этой земле мёртвыми ляжем, а с неё не сойдём. Но скорей всего вас в ней закопаем. Ферштеен? Понятно?

Глава 25. Ещё одно непонятное слово

Когда Капке перевязали лоб, а юнги, те, кто мог стоять, уже построились, чтобы идти к лодкам, вдруг зашуршали, раздвинулись ближние кусты и показался Тимсон. Мокрый, весь в тине, сам едва держась на ногах, он нёс Валерку, обхватив его обеими руками. Голова Валерки беспомощно откинулась назад. На тоненькой шее запеклась кровь. Тимсон устал, тяжело отдувался и готов был вот-вот сам свалиться.

Валерка, обвиснув, сползал у него с рук. Капка шагнул к нему навстречу, подхватил худенькое тело.

— Прямо в него, — сказал Тимсон, виновато хлопая глазами.

Он осторожно передал Валерку подбежавшим и тяжело опустился на мокрую землю, утирая рукой лицо, перемазанное глиной.

— Как же вас туда понесло?

— Это всё Валерка, — попытался оправдаться Тимсон. — Говорит: я историю пишу, должен всё видеть. И за тобой хотел идти. Отвязал лодку с исад, и никаких. А немцы — трах в нас. И попали…

Валерка приоткрыл глаза, узнал Капку и силился улыбнуться.

— Капка, ты?.. Хорошо… а мне пулей… зеркало кокнуло, — с трудом проговорил он и снова закрыл глаза. — Ничего… сейчас… У меня сейчас это пройдёт… Ты только маме не говори. А то мне такое будет!

Когда Валерке сделали в больнице на берегу перевязку, Капке разрешили к нему зайти. Верный Тимсон дежурил у дверей палаты.

— Как он? — шёпотом спросил Капка.

Тимсон только рукой махнул. Полные губы его дрогнули. Он уткнулся стриженой головой в неуютную, ледяную стену больничного коридора. Капка с западающим куда-то сердцем на цыпочках вошёл в палату. Валерка лежал у окна, весь до горла в бинтах, бледный, тоненький, прозрачный, как тающая льдинка, и такой до ужаса большеглазый… Капке стало нестерпимо жалко его.

— Капка… — подозвал его Валерка слабым, осекающимся голосом: он потерял много крови. — Ты подойди поближе… Тимсон, ты постой там, последи… Капка… Ой, жгёт как, больно… Вот как у меня нескладно всегда выходит, Капа. Самое интересное было, а я уж не запишу…

— Да брось ты, Валерка, ты, наверно, не очень сильно раненный.

— Нет, Капа, — тихо и серьёзно сказал Валерка, — я уж чувствую. Да и доктор, когда меня раздели, начали перевязывать, а он говорит: «Худо, ох как худо!» И ещё какое-то слово по-латыни сказал: «Ха-би-тус…» А уж когда по-латыни так говорят, это я знаю: скрывают, значит… что крышка…

— Ну, это ты зря, ещё неизвестно, — возразил горячо, но неуверенно Капка. — Ты брось это, Валерка.

— Нет, слушай… Капка, ты вот что… Ты возьми тетрадку, она у меня дома под матрацем осталась, где книжка «Квентин Дорвард» лежит, и там допиши всё за меня. Ладно? Нет, ты слушай! — проговорил он, видя, что Капка опять собирается возразить ему. — Ты там напиши… ой!.. Ух и больно… напиши про меня тоже… Ну, ты как про это напишешь, а, Капка? Не знаешь? Эх, ты… Ты так напиши, что ему было очень страшно… а он не струсил нисколечко… Напишешь?

— Ну, это напишу, — сказал Капка, глотая что-то засевшее вдруг в горле и чувствуя, что ещё немножко, и он разревётся. — Зря ты всё это, Валерка, ведь ещё неизвестно же!

— Молчи… Карандаш у тебя есть? Ты запиши. Число поставь. И ещё напиши так: «Когда пришли товарищи, он тихо сказал: Отвага и Верн…» Уй, больно как!.. Ой, жгёт как! Ой, мама!

— Вот «мама» — это уже лучше, — раздался позади Капки голос доктора Михаила Борисовича Кунца, которого знали все затонские ребята. — Вот когда мои пациенты зовут маму, я опять чувствую себя в своей сфере, а то все стали такие герои, что уж просто нет сил от вас. Пустяки, хорошенькие детские болезни: штыковые раны, сквозное пулевое ранение, контузии, шок… Ну, хватит разговоров! Нельзя столько болтать. — За окном зашумела машина, хлопнула дверца. — О, сам товарищ Плотников пожаловал, — сказал доктор, подойдя к окну и приложив золотое пенсне к кончику носа.

В палату, слегка хромая, вошёл Плотников. Вид у него был утомлённый, левая рука на перевязи.