Дорогие спутники мои

- Вот эта печь - замечательная. Тут как-то пришел американец терзать Анну Андреевну. Ему, видите ли, нужно было интервью. Он неосторожно прикоснулся к печке, а та возьми да и рухни на него.

- Это было ужасно, - смеется Анна Андреевна. - Я ведь плохо слышу, но, наверное, был страшный грохот.

- Ну, а какой второй подарок?

Ахматова протягивает мне номер башкирской молодежной газеты "Ленинец". На ее литературной странице напечатана удивительная фотография: на бересте стихи Анны Андреевны. Под снимком подпись: "Тираж этой книги - один экземпляр. И "отпечатана" она не на бумаге...

Переписаны стихи в трудное для человека время. Чернил достать не удалось, а бумаги не было. Может быть, эти стихи помогли человеку выжить? Счастлива судьба поэта, чья лира так поддерживает людей".

- Зачем тебе про "Онегина"? - неожиданно обращается ко мне Александр Ильич. - Напиши о том, как много Анна Андреевна делает для умножения славы советской поэзии. Кто только не пытался соблазнить ее - русские белоэмигранты, американский дядюшка...

- Александр Ильич, как всегда, преувеличивает, - улыбается Ахматова. - Как же мне без России!..

- "Мне голос был. Он звал утешно..." Это ты имеешь в виду? - спрашиваю я Гитовича.

- И это. И другие стихи. Вот такие, например:

Не с теми я, кто бросил землю 

На растерзание врагам. 

Их грубой лести я не внемлю, 

Им песен я своих не дам.

Я вспомнил, что после прошлого своего посещения Ахматовой, когда мы говорили о Цветаевой, я зашел к Гитовичам.

- Мы только что говорили о Цветаевой. Мне показалось, что Анна Андреевна не жалует ее.

- Ты думаешь? - саркастически улыбнулся Гитович. - А ты видел, как королева относится к фрейлинам?

Я пожал плечами.

- Сильва, - позвал Гитович жену. - А ну, покажи ему письма Цветаевой.

Я прочитал: "Ах, как я Вас люблю и как я Вам радуюсь, и как мне больно за Вас и как высоко от вас!..

Вы мой самый любимый поэт..."

В другом письме Цветаева звала Ахматову за границу.

Но и на этот раз Анна Андреевна "равнодушно и спокойно" "замкнула слух". Она осталась со своей Россией.

Все это проносится в моей голове, и я никак не мог вспомнить, с чего же нужно начать разговор, чтобы выполнить задание "Литературной газеты". Наконец вспоминаю две ахматовских строчки:

"Онегина" воздушная громада 

Как облако стояло предо мной.

- Учти, по убеждению Анны Андреевны это облако является только раз и только одному поэту, - замечает Гитович.

- Ах, Александр Ильич, вы опять за свое, - отмахивается Анна Андреевна. - Зачем возвращаться к тому, что уже давно ясно?

- Не очень.

Я вижу: Гитович вспомнил о нашем "сценарии" и начинает "работать" на меня, по тут же опять переходит в лобовую атаку: пусть Анна Андреевна скажет, что она думает о жанре поэмы.

Ахматова на минуту задумывается.

- Разве это всем интересно?

Но вопрос чисто риторический. Ахматова просто собирается с мыслями.

- Александр Ильич говорил вам о "доброжелателях", которые всячески советовали мне не заканчивать "Поэму без героя"? Предостерегали от, как им казалось, неизбежного конфуза. Я видела их заблуждение.

Анна Андреевна говорит о том, что Пушкин нашел для "Евгения Онегина" особую 14-строчпую строфу, особую интонацию. Счастливо найденная форма несомненно способствовала успеху "Онегина".

- Казалось бы, она должна была укорениться в русской поэзии, - замечает Ахматова. - А вышел "Онегин" и словно бы опустил за собой шлагбаум. Кто ни пытался воспользоваться пушкинской "разработкой", все терпели неудачи. Даже Лермонтов, не говоря уже о Баратынском.

Даже, позднее, Блок в "Возмездии". А Некрасов понял, что нужны новые пути. Тогда появился "Мороз, Красный нос". Да и Блок нашел новую форму для "Двенадцати", когда на улицах революционного Петрограда услышал новые ритмы, новые слова.

- Овладеть формой - радость дилетантов, ремесленников, - замечает Гитович. - Расковать ее - значит приобрести призрачную свободу.

- Ну кто же принимает в расчет ремесленников!

Но Гитовича не унять. Он говорит о том, что талант таланту - рознь. Малый талант всегда хочет чем-то отличиться, то есть с самого начала быть непохожим. Истинный талант об этом просто не думает. Он не боится подражания по той простой причине, что он вообще ничего не боится. Черты преемственности у гениальных поэтов видны невооруженным глазом. Да они этой преемственности и не скрывали.

- Баратынский писал: "Когда тебя, Мицкевич вдохновенный, я застаю у Байроновых ног".

- Обожаю Баратынского.

- Я ведь тоже ничего против него не имею. Речь идет о том, что Баратынский хотел пробудить в Мицкевиче гордость, - терпеливо объясняет Анна Андреевна.

- Гордость - великое дело! - замечает Гитович. - Маяковский был очень гордым человеком, но к Пушкину пришел покаянно. Сделал это всенародно и не потерял при этом чувства собственного достоинства. Не покаявшись на людях, он, видимо, не мог бы уважать себя как поэта.