Дорогой бессмертия

— Необходимо быстрее готовить документы.

Ткаченко сосредоточился, прикидывая в уме. «Известно, надо, но как сделать, дабы комар носа не подточил? Сложно, очень сложно!»

— Время не ждет, Алексей Дмитриевич, видимо, без риска не обойтись.

— Я попробую. А какие бланки нужны — «аусвайсы» или «мельдкарты»?

К ответу Паша не была готова.

— А по каким скорее выпустят?

— Из лагеря — по справкам, а «аусвайсы» — временные паспорта — необходимы для прописки в городе. Вот когда пропишутся, тогда нужда появится в «мельдкартах» — справках о работе. Вот так.

— Готовьте и то и другое.

Задание было нелегким. Малейшая неосторожность грозила провалом. И все же в условиях строжайшего надзора Ткаченко принялся его осуществлять.

На работу Алексеи Дмитриевич пришел раньше обычного. Заглянул в печатный цех, но вдруг за спиной услышал протяжное:

— Д-о-о-брый д-е-ень!

— А, это вы? Здравствуйте, — спокойно приветствовал Ткаченко фольксдойча Заганского.

Под стеной у окна стояли стопки отпечатанных бланков удостоверений. Их было много, но, видимо, пересчитаны, а фольксдойч топтался тут не случайно. Дай только повод, пусть даже малейший, и он, конечно, донесет.

— Почему не отгружают? — безразличным тоном поинтересовался Ткаченко. — Сколько накопилось!

— Такой товар не залежится.

Улучив момент, когда Заганский отлучился в другой цех, Ткаченко торопливо подбежал к одной из стопок, снял несколько бланков, сунул их в карман и как ни в чем не бывало начал возиться у печатной машины.

— Слыхали новость? — пропищал вернувшийся в цех фольксдойч. — Рядом с приказом генерала Шене сегодня появилась листовка. Оглянулся по сторонам: оказывается — подпольная! Вот басурманы, не дают нам житья!

— Не слыхал.

Ровно в девять в цех вошел плотный офицер в коричневой форме со свастикой на рукаве.

— Хайль! Все готово? Сколько пачек? Опись сделали? Прекрасно!

Немец весело посвистывал. По всему видно — у него было прекрасное настроение. Солдаты погрузили бланки на машины. Алексей Дмитриевич облегченно вздохнул. «Пронесло!» В тот же вечер он передал Паше обещанные бланки.

— У меня было такое состояние, — рассказывал Ткаченко, — будто на мне заметили рога Мефистофеля.

Паша рассмеялась громко, задушевно. Алексей Дмитриевич присел на стул, медленно дышал и только улыбался, вспоминая, как ловко обманул фольксдойча. И все-таки внутренне холодел при мысли, что мог «засыпаться». Пытали бы на медленном огне.

Паша прислонилась к шкафу, где спрятала принесенные бланки.

— Спасибо, Алексей Дмитриевич, не подвели. — И спохватилась: — А как же с печатью?

— Сделал. Когда принести?

— Хорошо бы завтра.

Савельева встретилась с Наташей Косяченко на квартире у Марии Ивановны Дунаевой. Говорили они тихо, но всем не терпелось поскорее испробовать себя в «настоящем деле». Задержка произошла из-за круглой печати, которую обещал сделать Ткаченко. С его приходом все повеселели. Получилась ли печать? Попробовали на бумаге. Отличная! Теперь осталось заполнить бланки. По рекомендации Ткаченко договорились писать так, чтобы в случае чего немцы не узнали, чей почерк.

Все задумались. Ведь, кроме них, никто не должен знать о документах. Но тут, в наступившей тишине, звонко прозвучал голос Дунаевой:

— Я могу писать и правой и левой рукой. В детстве этим баловалась, а теперь, видите, пригодилось!

— Ну, ну, покажи свое искусство.

Все склонились над листком, в котором старательная рука Марии Ивановны выводила: «Громов Николай Григорьевич, 1914 года рождения, украинец, проживает в городе Луцке».

Отпечатанный на ротаторе бланк, удостоверяющий, что солдат Громов является местным жителем, рассматривали придирчиво: правильно ли заполнены графы, на месте ли печать. Потом бланк сложили вчетверо и снова развернули, любуясь «чистой работой». Наташа Косяченко вслух похвалила:

— С таким документом к самому гаулейтеру не страшно пойти. Верно?

Все это так, да кто его отнесет в канцелярию лагеря?

— Я, — вызвалась Дунаева. — Мне в аккурат, снесу его вроде от «украинского краевого комитета помощи».

На следующий день Мария Ивановна пришла в канцелярию. Ее не сразу принял начальник. Пришлось потолкаться, пока она переступила порог его кабинета.

— Ваша фамилия?

— Дунаева.

— Громов ваш родственник?

— Нет! Но за него, как местного жителя, хлопочет комитет помощи.

— Знаю. Пользы только от него никакой, калека он.

— Подлечится, господин начальник.

В один из осенних дней на удостоверении с круглой печатью появилась заветная резолюция «освободить». Советский офицер Петров, отныне под фамилией Громов, хромая, выбрался наконец из-за колючей проволоки. Среднего роста, широкоплечий, с серыми глазами Петров опирался на палку и выглядел далеко не бравым солдатом. За время пребывания в лагере он чуть сгорбился, шаркал по земле больной ногой.