Дорогой широкой

Заросли справа, заросли слева, заросли впереди и такие же нетронутые заросли позади катка.

— Вон вроде просвет виднеется, — указал брат Гриша.

— Этих просветов уже было без просвету! — проворчал старший брат, но послушно направил машину, куда указано.

Старая канава, копанная неведомо кем и незнамо ради чего. Цеплючий ракитник завоевал скаты, не давая места деревьям покрупнее. И посреди самой густотени стоит вросший в зелень комбайн. Даже название «Нива» ещё можно прочесть на ржавом боку. Никакому Тарковскому не приснится этакий кадр. Видать, когда растаскивали колхоз, ушлый механизатор загнал комбайн в лес, припрятав до лучших времён, но поскольку лучших времён не дождались, то так и остался комбайн в чужой стихии, врос в чащобу и поражает воображение заблудшего путника. А может, и не ждал хапуга никаких лучших времён, а просто поснимал, что есть на агрегате цветных металлов, сдал в приёмку и выпил за упокой страны лишнюю пол-литру палёной ацетоновки.

Каток печально загудел, приветствуя погибшего собрата.

— Эк его... — пробормотал Юра, разглядывая затащенную в лес «Ниву». Очень уж нелепо смотрелась полевая машина в непролазном лесу.

— Я вот думаю, — проговорил Гриша, — не могли его далеко от дороги угнать, проходимость не та. Пошукать бы, может, дорога рядом...

— В наше время что угодно могут угнать куда угодно, — возразил Юра.

Каток двинулся было вперёд, но, не пройдя десяти метров, остановился.

— Ты глянь, — сказал Неумалихин-старший. — И впрямь дорога.

— Где? — Неумалихин-младший ничего не видел.

— Да вон, погляди, осеки виднеются, а там и дорога. Грунтовая, катаная, хоть на такси езжай.

Раздвинув сплетение особо густого лозняка, каток выбрался на открытое место. Перед ними был луг, огороженный жердяными осеками, направо плотная грунтовка, а прямо на горушке стояла деревня. Большинство домов прятались за пригорком, так что видны были лишь коньки крыш, но один стоял на самом виду, глядя на лес во все свои три окна. Жилой дом, незаколоченный, обшитый вагонкой, с крытым двором и дровяным сараем. Когда-то поверх вагонки он был выкрашен масляной краской в яркие весёлые тона, но со временем краска облупилась, потемнела и приобрела дикий оттенок.

— Куда же это нас занесло? — недоумённо спросил Гриша. — Слушай, ведь это никак Эваново. Наверное, это дяди Мити Храброва крашеный дом...

— Дуро ты, Гриха, дурищо! — хрипло произнёс Юра, тоже почему-то заговоривший с простонародными интонациями, какие ещё в ушкуйной речи слыхать было. — Какое же это Эваново? Ты, Гриха, родины своей не узнал. Это же наша Найдёнка, это мамин крашеный дом!

Богородица, спрыгнув на землю, принялся было вытаскивать из осеков жердины, открывать проезд тяжеловесному катку, но братья уже поднырнули под жердь, путаясь в перестоялой, некошеной траве, побежали к дому. Каток стоял, урчал дизелем на малых оборотах, устало вздрагивал вальцами. Довёз-таки обормотов, теперь можно отдыхать.

Богородица вернулся в кабину, откинул сиденье, улёгся, глядя в железный потолок. Полежал чуток, потом поднялся, не находя себе места. Стрёмно было на душе.

Тучи, недавно обложившие небо, разошлись, солнце опускалось к пригорку. Давно, казалось бы, выезжали из Мошниково, а уже вечереет. Целый день по лесу плутали и всё-таки выехали до места.

— Ну, у них там дела, — произнёс Богородица вслух. — Видать, песню народную сегодня мне одному петь.

Месяц над нашею крышею светит,
Вечер стоит у двора,
Маленьким птичкам и маленьким детям
Спать наступила пора...

— Эй, Манёк! — послышался от деревни Юрин голос. — Что ты там мнёшься? Давай в дом! Каток я потом подгоню.

— Иду! — отвечал Богородица. — Вот только песню допою.

Утром проснёшься, и ясное солнце
Снова взойдёт над тобой.
Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек,
Спи, мой звоночек родной!

ГЛАВА 9 ПОД КРЫШЕЙ ДОМА

Если дорог тебе твой дом.

Константин Симонов

Бывает, проснётся человек в своей постели, в собственной квартире и некоторое время не может понять, где он, что с ним, как его сюда занесло. Кругом густая тьма, ни звука, потеряно представление о месте, времени, самом себе. Даже чувство ориентации своего тела потеряно, не понимаешь, где находится голова относительно собственных ног. Жуткое чувство, сродни смертной судороге. Должно быть, так ненадолго просыпается от летаргии заживо погребённый. Чтобы избавиться от подобной напасти, люди придумывают всевозможные ночники, лампадки, светящиеся циферблаты часов. Не важно, что они не рассеивают ночной тьмы, они разгоняют мрак душевный.