Дорогой широкой

На верхней планке маминого шкафа темнела полустёртая от времени карандашная надпись: «1901 годъ 23 февраля купленъ съ деревни Иваново Лизаветой Алексъевой. Ценой заданъ 1 рубль серебромъ».

Вроде бы счёт на серебро и ассигнации к началу двадцатого века давно был отменён, а в деревне, значит, память о нём сохранилась.

Перечитывая надпись, Юра, бывало, гадал, ошибку сделала Лизавета Алексеева в названии соседней деревни или оно в прежние годы так и произносилось? Нынче деревня зовётся Эваново, пришлые кличут её просто Ивановым, а свои первую букву произносят мягко и округло, так что «э» оборотное сразу слышно. Редкостное название, недаром картографы не поверили в такую деревню и на атласе Новгородской области на этом месте значится населённый пункт Званово. Такие загадки встречаются в названиях русских деревенек.

Гриша и Богородица спали в сарае на сене, но в скором времени поднялись и они: летом в деревне по утрам могут спать только совсем уж извратившиеся горожане, для которых придумана полупрезрительная кличка: «дачники». Нормальный человек всегда встаёт с солнцем.

Юра вернулся в избу, присел на край лавки, слушая доносящиеся с улицы глухие удары, словно кто пыль из ковра выбивал или лупил палкой ненавистного и тупого врага: это добросовестный Гриша делал зарядку, непременную для всякого спортсмена. Звуки ударов напомнили ему вчерашний разговор с мамой, уже ночной, без свидетелей, так что и двухметровый малыш Гришка не знал. А вот Юре мама рассказала всё как есть. Юра, вообще-то, давно привык быть в доме за старшего; отец бросил семью, когда Гришке трёх месяцев не исполнилось. Тогда колхозу выделили путёвку в желудочный санаторий, и досталась она папаше Неумалихину, который и впрямь страдал изжогами, особенно после плотной выпивки. А в санатории сыскалась смазливая желудочница, которая стремительно увела удачно подвернувшегося мужика. Отец в деревню даже за вещами не заехал, наверное, стыдно было глаза показать.

Другого мужа мама искать не стала, так и поднимала сыновей одна, хотя в помощники многие напрашивались. Но мама понимала, что шебутные братья не всем придутся по душе, а уж сами они чужого мужика в семью не примут, так что ничего доброго от такой жизни не произойдёт.

Потом сыновья выросли, но у мамы, хотя ещё вовсе и не старая была, — ей и сейчас шестидесяти нет — вдруг разом покачнулось здоровье. Видно, надорвалась, пока вытягивала в люди двоих парней. Глаза стали болеть, да так, что знакомые уже десять лет со дня на день ждали, что она ослепнет.

— Выплакала по сыночкам, — говорили старухи, обсуждая неумалихинскую жизнь, — оно ведь трудненько, когда парни без отца растут. Тут наплачешься.

Гриша за спиной старшего брата безотцовщины, считай, и не чувствовал, а вот Юре порой бывало тошнёхонько, и исчезнувшего папаню рано повзрослевший малец ненавидел горячо и искренне. А теперь, после ночного разговора, у ненависти этой появилась вполне конкретная точка приложения.

Скрипнула дверь, появился Гришка, разгорячённый движением и холодной водой. Снял с гвоздя полотенце, принялся растирать лицо.

— Подь-ка сюда, Гриха! — негромко позвал Юра. — Поговорить надо.

— А? — Гриша резко распрямился и впечатался темечком в нависающую матицу: «Бац!»

А не принимай в избе гордых поз, ходи тихонечко. Деревенская жизнь учит смирению.

— Поговорить надо, — настойчиво повторил Юра.

Гриша, потирая голову, подошёл, присел рядом.

— В общем, так, — сказал Юра, глядя себе в колени, — объявился тут неподалёку один условно освобождённый... К матери навязывается в сожители.

— А сама она что говорит?

— Отшила она его, только ведь он не отвяжется. Вообще, он себе Жирково на кормление взял, да, видно, мало показалось.

— Не понял... — Гриша потряс ушибленной головой. — Что значит — на кормление?

— А то и значит. Приехал в деревню, бомжина поганый, поселился у бабки Дуни, у неё дом самый хороший. Жрать и спать ходит ко всем старухам по очереди, пенсию, как только выдают, у всех отнимает себе на пропой. А жаловаться на него боятся, говорят, он за убийство сидел. Опять же, в Жиркове ни одного мужика, окоротить его некому, вот он и распоясался.

— Погоди... — Гриша ничего не понимал, — это что же, он с бабкой Дуней как с женщиной спит? Ей же девяносто лет!

— А ему это по периметру, он же отморозок.

— А самому сколько лет?

— А вот сколько тебе. Бабке Дуне в правнуки годится.

— Та-ак!.. — протянул Гриша, медленно сжимая кулак, какому всякий боксёр позавидовал бы. — А теперь, говоришь, на мать глаз положил? Юра молча кивнул. Его руки уже давно были сжаты в кулаки. Кулаками братья сходствовали, как только среди братьев бывает, только у Юры кожа погрубее, пообветренней.

— Говоришь, в Жиркове гад засел? Юра снова кивнул.

— Когда пойдём?

— А вот позавтракаем и сходим. Только разбираться с ним я буду. А ты последи, чтобы всё по совести было. А то ещё увлекусь...

— Почему это тебе разбираться? — возмутился младший брат.

— Ну хорошо, бросаем монету: орёл — я, решка — ты.

Рублёвик из Юриного кармана взлетел и упал на пол орлом вверх.