Дороже всякого золота(Кулибин)

Филимон наяривал во все колокола. Но Иван не слышал его разудалого перезвона.

2

Зима выдалась лютая. От самого Николы как затрещали морозы, так до крещенья и не отпускали. А может быть, только казалось Пятерикову-старшему, что другие зимы мягче были. Уж больно лезет холод во все щели. Сколько ни топи, все на ветер. Оконцы тряпьем завесили, а толку что? Отжила свой век изба. Сидит хозяин, вздыхает, молчит. Оттого и прозвище у него — Молчун.

Своя большая семья у Молчуна, а тут еще постояльцы в доме: Тимоша с мальчишкой. Корысти от них никакой, а на улицу не выгонишь. Да и вроде бы теплее в избе от лишнего человека.

Тимоша — вольный человек. Живет как птица небесная: не сеет, не жнет, знай себе весело чирикает. Другие с бурлацкими ватагами вниз по Волге ходят, деньгу зарабатывают, этот же потешает угрюмых людей шутками-прибаутками — тем и кормится. Да еще какие-то игрушки мастерит. Мальчонка к нему примкнул. Говорят, из беглых. Ну так что, разве беглый не Человек? Мальчонка будто смышленый, с купеческим сыном Иваном Кулибиным дружбу свел. Тот, хоть и купеческого звания, от простых людей нос не воротит. Придет, о том о сем спрашивает, говорит: «Дайте я валенок подшить попробую». Вкрутил волосянку в дратву — и пошел через коленку затягивать. Будто всю жизнь только этим и занимался. Потом говорит: «Можно машину такую сделать, чтобы валенки подшивать, только крючок железный умеючи отковать». Совсем купец не купеческий.

Сварила Устинья постную похлебку, к столу всех кличет. Крестится Молчун на угол с невидимой иконой, крестятся ребятишки. Трое их. Старшему, Лешке, десятый годок едва минул.

Дымится похлебка в деревянной плошке, жадно горят глазенки ребятишек.

— Садись, Тимофей, и ты, — сердито говорит Устинья.

Свои рты нечем заткнуть, а тут еще постояльцы.

— Спасибо, Устиньюшка, спасибочко, добрая душа, — отвечает из своего угла Тимоша. — Вон разве Хурхомку покорми. Я даве щи с потрошиной в трактире хлебал.

— Садись, коли говорю, — сердится хозяйка.

— Ох, грехи наши тяжки. Айда, Хурхомка, нече душу святую обижать. Был бы в купеческом звании али губернатором — всех бы вас одарил. Перво-наперво пригласил бы к себе самого! Получай, черная борода, кафтан аглицкого сукна, сапоги самой наилучшей яловой кожи да трешницу на обзаведение. Человек ты скромный, работящий и стоишь большего. И ходил бы ты тогда, хозяин, по городу на манер купца Костромина. А тебе, Устинья Митрофановна, пожаловал бы бархата на сарафан и платок расписной…

— Ты бы, Тимофей, ремеслу какому обучился, — сказала хозяйка.

— Ремесло не сокол ясный, в небо не улетит. Вон хозяин твой первый мастер по чеботарной части, а опорки не лучше моих носит. В жизни, Устинья Митрофановна, рассуждение надобно иметь. Тятенька мой, царство ему небесное, крестьянствовал спервоначалу, потом по кузнечному делу пошел. Вроде бы и художником слыл, да все равно счастье из своих рук выпустил.

— Как же это? — полюбопытствовала Устинья.

— Ну-ка, Хурхомка, оправь лучину да садись за стол, простынет похлебка-то. А было это вот как, — вытирая подолом хламидины ложку, продолжал Тимоша. — Прибегает темной ночью в кузню к тятеньке Олень — золотые рога. Живет такой в заволжских лесах. Красоты несказанной. Стукнулся рогами о притолоку и говорит:

— Ты и есть кузнец Афоня?

— Я, — отвечает тятенька.

— Наслышан я про твои художества.

— На хлеб ремеслом добываем, бога не гневим, — держит ответ тятенька.

— Хочешь, — говорит Олень, — я тебя самым богатым человеком сделаю — подарю золотые рога?

— Что ж, — отвечает тятенька, — если на то будет твоя такая милость, одари меня, бедного кузнеца, дорогим подарком.

— С одним условием, — говорит Олень. — Дам я тебе три золотых гвоздика и золотую подковку. Подкуешь ладно — твои рога, не подкуешь — бог тебе судья.

Глянул тятенька на наковальню — лежат на ней три золотых гвоздика и подкова золотая. Горят, переливаются.

— Коль смирно стоять будешь, — сказал он гостю, — все будет исполнено в наилучшем виде.

Стоит Олень как вкопанный, ножку прямо в руки подал. Не спеша принялся тятенька за дело, инструмент изготовил, богу помолился, не утерпел и на рога одним глазком повел. «Этак, — думает, — я на манер Демидова заводы свои открою». Смекнул тятенька, что в рогах тех два или три пуда чистого золота. Взял с легкой руки первый гвоздь, вогнал его в копытце — лучше некуда, и второй за ним как по маслу пошел. «Ну, — думает, — тут и премудрости-то нет никакой». Ему бы со старанием и последний гвоздь вогнать, а он, этак, играючи, стук да стук. И согнулся тот третий гвоздь. Осерчал Олень — золотые рога, ударил копытцем о порог, и отлетела подковка сажен на десять. Протер тятенька глаза — Оленя и след простыл.

Отхлебнул Тимоша похлебки, хитровато прищурился.

— Вот я, Устинья Митрофановна, и не тороплюсь в жизни, а то и от меня золотые рога ускачут… Вкусна у тебя, хозяйка, похлебка! Был бы царем — каждый божий день такую ел.

Догорела последняя лучина в светильнике. Опрокинута плошка на стол. Затихло в избе, только слышно, как воет злюка ветер. Лезет сквозь щели, пробирает до костей.