Дороже всякого золота

Приходил в чулан и Лешка Пятериков. Робко присядет на опрокинутую кадушку и глядит своими серыми глазенками на то, как лезвие ножа часовые колеса режет. Где-то нашел Лешка медную бляху. Отдраили ее волжским песком, на конец маятника приладили — ловко получилось. Лешка возгордился, вроде и его лепта в часах есть.

Вечерами, когда в чулане делалось темно, выходил Иван со своим маленьким другом запруду в овраге городить. Камень к камню укладывали, месили глину с навозом и щели замазывали. Поначалу в озерце свиньи валандались, а как плотина в рост Ивана вымахала, полезли купаться мальчишки. Думал Иван на ней такую мельницу построить, чтобы даже для отцовской лавки муку молоть. Но затея не удалась. Соседского карапуза из-под запруды вытянули за волосы, едва не утоп. Схватил сосед кол из плетня и разворотил сооружение.

После того одна надежда осталась у Ивана — часы с кукушкой. А как не пойдут? Что тогда?

Прошло лето красное. Плывут над Волгой тяжелые тучи, белогривые волны гуляют по реке. От Макарья гости именитые в свои хоромы возвращаются. Возвратился и отец. Два дня ходил по горнице чернее тучи, на третий уехал куда-то. Худо, видать, с делами торговыми. Еще весной люди в лавке шумели, упрекали отца, что не по совести торг стал вести: муку, червем побитую, сбывать. Долго после того на двери висел замок, стыдился отец людям на глаза показываться. Разве докажешь им, что его самого провел мучник Оконичников?

Уехал отец. В доме будто покойник на столе. В чулане тоже стало холодно и неприветливо, свистит ветер в щелях. На лавке часы. Кажется, толкни маятник — и пойдут отмерять время. Выбрал Иван стену поровнее, подвесил свое сокровище. Красивые часы. Футляр резьбы тонкой, дверцы будто врата алтаря. Подтянул Иван гирю на цепочке, толкнул маятник.

«Тик», — поспешно тикнули часы и замолкли.

Опустил Иван пониже медную бляху маятника, но и это не помогло. Подвязал к гире камушек — не идут часы… Холодный пот выступил на лбу. Все вроде по микулинским часам делал, а поди ж ты, ни с места.

Много раз снимал Иван часы со стены, разбирал все до колесика, подпиливал, подтягивал, снова собирал. В сотый раз проверял маятник, смазывал цепочку, но результата не было.

Не узнают домашние Ивана. Сидит скромненько в уголке, словом не обмолвится. В глазах тоска. Экая порча на человека напала. Сестричка Дунятка пошутить с ним вздумала. Скрала у него из-под подушки листочек исписанный, да за ужином и прочитала вслух. А написано там было вот что:

Ах, о радости я беспрестанно вздыхаю,
Радости же я совсем не знаю,
И к любви я стремлюсь душою,
Ах, кому же я печаль свою открою?..

С укором посмотрел на сестру Иван, отложил ложку и встал из-за стола.

Скрипнул отец зубами:

— Не дом, а содом и гоморра.

Мать крестилась, чтобы отвести беду.

Все-таки в этот вечер отец оттаскал Дунятку за косы.

— Не моги над Иваном смеяться, — поучал он, — не ровен час — руки на себя наложит.

Всхлипнула Дунятка, уткнувшись в подол. Любила она Ивана. Бывало, принесет в чулан пирога-рыбничка. Посмотрит, — посмотрит на художества, рассмеется и убежит. Хотела она, чтобы брат ее походил на других парней. Чтобы на игрища ходил, заступиться за нее при случае мог. Была еще думка у Дунятки просватать за него подружку Наталью. Всем выдалась Наталья: и умом здравым, и красотой редкой, и весельем разудалым. Уж если выйдет в круг — вихрем завертится, песню заведет — за Волгой слышно. Парни на игрищах глаз с нее не сводили, но знает Дунятка сокровенную тайну девичьего сердца. Никто ей не мил, кроме Ивана. Дунятка даже посмеивалась над подругой:

— Вот выйдешь за моего брата, а он и жены примечать не будет. Забьется в угол и будет там строгать да пилить.

Вспыхивала Наталья. Опускала глаза.

— Он же дело делает.

Но Дуняша не отставала:

— Вон у Костромина сын Алешка, так тот дело делает. Отец у Макарья ему торговать доверяет!

— Каждому свое, — не поднимая глаз, отвечает Наталья.

Замечал Иван эти чувства Натальи или нет — трудно сказать. Скорее всего замечал и думал, что невесты для него лучше в целом городе не сыскать. Только какую жизнь может он дать молодой жене? Все его мечты лопаются как мыльные пузыри. Часы купцу Микулину починил, а свои не пошли. Мельниц игрушечных сколько построил, а кому они нужны? Может быть, прав отец: сесть в лавке и торговать всю жизнь? Вернешься домой — Наталья ждет, дети возле нее. Самовар любезно подпевает. И вторит ему голос хозяйки: «Садитесь, Иван Петрович, откушайте чайку». Дети на колени заберутся, лепетать будут. Все сыты и все счастливы. И этот день будет длиться всю жизнь.

…Однажды Дунятка как бы невзначай сказала брату:

— Костромин-то к Наталье сватов прислал.

Заметила Дунятка: алые пятна выступили на лице Ивана.

Худо стало у него на душе. Все шло будто по одной дороге, а тут стоп, развилка. То ли вправо идти, то ли влево? И времени на раздумье нет.