Дорожные работы

Смерть Чарли потрясла ее, это было очевидно. Мэри прежняя и настоящая различались разительно. Раньше она притрагивалась к спиртному лишь в том случае, если это было необходимо для его карьеры. Со слабеньким коктейлем в руке могла просидеть целый вечер. Лишь простудившись, позволяла себе пропустить стаканчик горячего грога на ночь. И все. Но вот после смерти их сына Мэри не только составляла ему компанию по возвращении с работы, но потом выпивала еще и на сон грядущий. Быть может, в иных семьях пьют и побольше, но перемены были налицо. Прежде Мэри редко плакала по пустякам. Потеряв Чарли, она стала плакать часто, хотя и старалась, чтобы этого не замечали. Из-за любой ерунды. По случаю сгоревшего ужина. Из-за прокола шины. Бытовой аварии. И так далее. Раньше она увлекалась музыкой – фольклорной и блюзами, – любила Ван Ронка, Гэри Дэвиса, Тома Раша, Тома Пакстона, Спайдера Джона Кернера. После – интерес к музыке угас. Она перестала говорить о путешествии в Англию, о котором столько мечтала. Стала реже посещать парикмахерскую, предпочитая укладывать волосы сама; он часто теперь видел, как она сидит перед телевизором с волосами, накрученными на бигуди. И их друзья сочувствовали главным образом ей – вполне оправданно, по его мнению. Ему тоже было жалко себя, но он хранил это в тайне. Вполне возможно, что всеобщее сочувствие в конце концов и спасло ее. Позволило избежать мучительных, сводящих с ума раздумий, из-за которых он порой долго не мог заснуть после того, как она уже давно спала, убаюканная вечерним коктейлем. Мэри спала, а он все размышлял, как могло случиться, что горсточка клеток размером с грецкий орех могла отнять у них единственного ребенка.

Он никогда не осуждал Мэри за то, что она сумела исцелиться. Она тоже познала все муки ада, сидя у постели Чарли. И все же ей удалось спастись. У нее было До, она прошла через Ад, у нее было После, а потом даже и После-После; именно тогда она возобновила членство в двух из четырех клубов, занялась макраме (у него был пояс, который она смастерила ему год назад, – чудесная штуковина с тяжелой серебряной пряжкой и монограммой ДДБ), заболела мыльными операми и не пропускала ни одного шоу с участием Мерва Гриффина.

А что теперь? – думал он, возвращаясь в гостиную. После-После-После? Да, похоже. Из пепла, который он столь грубо разворошил, восстала совершенно новая женщина, цельная личность. А вот у него вся душа была иссечена шрамами и плохо зарубцевавшимися, то и дело снова начинавшими кровоточить ранами. Долгими бессонными ночами он исследовал свои раны, раскладывая их по полочкам и систематизируя с увлеченностью человека, постоянно разглядывающего собственные испражнения в поисках следов крови. Как он мечтал, чтобы Чарли участвовал в турнире юных бейсболистов! Как хотел вести таблицу, учитывать выигранные очки. Его так и подмывало напомнить Чарли, чтобы тот навел порядок в комнате. Он снова и снова хотел беспокоиться по поводу мальчиков и девочек, с которыми Чарли водил дружбу, хотел знать обо всех тайных заботах сына. Он хотел знать, каким станет его сын, когда вырастет; хотел знать, останутся ли у них те же близкие отношения, которые загубила опухоль размером с грецкий орех; опухоль, вторгшаяся между ними и разлучившая их подобно роковой женщине.

– Он был твоим сыном! – сказала Мэри.

Да, она была права. Отец с сыном были настолько близки, что даже называть друг друга собственными – разными – именами казалось диким. Вот так они и стали Джорджем и Фредом, братьями-неразлучниками.

Если горстка клеток размером с грецкий орех могла уничтожить все это, самое святое и настолько сокровенное, что в его существовании нельзя было признаться даже самому себе, то что вообще после этого осталось? Как можно кому-то доверять в этой жизни? И как после этого можно относиться к команде уничтожения, разрушившей их жизнь и уже подбиравшейся вплотную к их дому?

Все это скопилось и наболело у него внутри, но он совершенно искренне не понимал, что именно эти мысли в конце концов и произвели в нем необратимую перемену. А теперь они рвались наружу подобно зловонной рвотной массе, извергаемой из чрева на кофейный столик. Что же тогда жизнь? Если все это только игра, настольные гонки, то разве не правильно будет броситься под колеса? Но что потом? Ведь жизнь всего лишь прелюдия. Прелюдия к аду.

Вдруг он заметил, что вернулся в гостиную с пустым стаканом; он осушил его еще в кухне.

31 декабря 1973 года

Он был уже в двух кварталах от дома Уолли Хамнера, когда, сунув руку в карман в поисках мятных пастилок, не обнаружил их там. Зато пальцы нащупали пакетик из алюминиевой фольги, матово поблескивавший при свете приборного щитка его «ЛТД». Он озадаченно воззрился на пакетик и уже хотел было отправить его в пепельницу, когда вдруг вспомнил, что это такое.

Словно наяву он услышал голос Оливии: Синтетический мескалин. Чистейший. Лучшее из всего, что на свете есть.