Дорожные работы

— Что ж, ладно, — сказал он. — Я буду грабить припозднившихся путников по уик-эндам, а ты научишься обирать их карманы в дневное время. Однако если серьезно, то что, милая Мэри, моя не совсем Дева Мария, мы будем делать?

Она запрыгнула на него, хихикая, а он чувствовал животом ее мягкие груди (сейчас уже, конечно, не те, Фредди, не те, что прежде).

— Вот в том-то и фокус, — ответила она. — Какое у нас сегодня число? Восемнадцатое июня?

— Совершенно верно.

— Ну вот, делай по уик-эндам то, что ты задумал, а восемнадцатого декабря мы сложимся и…

— …купим тостер, — ухмыльнулся он.

— …купим телевизор, — настойчиво сказала она. — Я уверена, Барт, что нам это по силам. — И она снова захихикала. — Но самое занятное во всем этом, что вплоть до самой последней минуты мы не скажем друг дружке, чем занимаемся.

— Что ж, я согласен, — с серьезным видом сказал он. — Если только завтра, вернувшись с работы, не увижу над нашей дверью красный фонарь.

Она схватила его, взгромоздилась сверху и принялась щекотать; щекотка быстро сменилась ласками.

— Давай, — прошептала она, прижимаясь к нему всем телом. — Сейчас. Я хочу тебя, милый.

Позже, уже снова в темноте, лежа на спине, сцепив руки за головой, он спросил:

— Значит, ничего друг дружке не рассказываем?

— Да.

— Слушай, Мэри, а с чего вообще возник этот разговор? С того, как я сказал, что Донне Апшоу просто надоело угощать орешками половину населения нашего предместья?

На сей раз она уже не хихикала. Голос ее звучал ровно, строго и даже слегка пугающе: в спальне их квартирки на третьем этаже дома без лифта вдруг пахнуло зимой посреди теплой июньской ночи.

— Я не люблю нахлебников, Барт. И сама не собираюсь быть ею. Никогда.

Дней десять он обдумывал ее предложение, ломая голову над тем, каким образом заработать свою половину семисот пятидесяти долларов (а то и три четверти, поскольку все шло к этому) в течение двадцати (примерно) последующих уик-эндов. Он был уже не в том возрасте, чтобы подстригать лужайки за двадцать пять центов. А вот Мэри стала выглядеть умиротворенной и довольной — ее сияющий вид подсказывал ему, что она уже нашла занятие себе по душе.

Да, славные были денечки, верно, Фредди? — спросил он себя, глядя, как фильм прерывается рекламой и забавный нарисованный кролик призывает деток кушать конфетки. Да, Джордж. Денечки были просто потрясные.

Как-то раз, отпирая после работы свою машину, он случайно кинул взгляд на здоровенную дымовую трубу, торчавшую ввысь прямо за химчисткой, вот тогда его и осенило.

Он снова запер машину, спрятал ключи в карман и пошел к Дону Таркингтону. Дон откинулся на спинку кресла и воззрился на него из-под кустистых, совершенно седых бровей (седые волоски пучками росли у него из ушей и ноздрей), скрестив руки на груди.

— Вы хотите выкрасить башню, — повторил Дон.

Он кивнул.

— За уик-энды.

Он снова кивнул.

— За триста долларов?

Еще один кивок.

— У вас не все дома.

Он расхохотался.

Дон улыбнулся уголком рта.

— Барт, вы, случайно, наркотиками не балуетесь? — спросил Дон в лоб.

— Нет, — ответил тот. — Мы с Мэри заключили договор.

Седые брови взметнулись на лоб.

— Пари?

— Не совсем. Скорее — джентльменское соглашение, если можно так выразиться. Но это не важно, Дон. Трубу давно пора покрасить, а мне позарез нужны три сотни. Что скажете? В фирме по малярным работам с вас бы четыреста двадцать пять баксов содрали.

— Вы проверяли?

— Да.

— Нет, вы точно чокнутый, — убежденно произнес Дон. — Разобьетесь ведь к чертовой матери.

— Не исключено, — ответил он и снова расхохотался (даже сейчас, восемнадцать лет спустя, когда нарисованный кролик уступил место выпуску новостей, он сидел и ухмылялся как ненормальный).

Вот так случилось, что уже на следующий после Четвертого июля уик-энд он очутился на предательски шаткой платформе в восьмидесяти футах над землей с малярной кистью в руке. Как-то раз налетела внезапная гроза, и порыв ветра оборвал один из тросов с такой легкостью, словно это была нитка. По счастью, страховочная веревка, обмотанная вокруг пояса, выдержала, и он медленно спустился на крышу химчистки в полной уверенности, что никакая сила не свете (и уж тем более — стремление обзавестись телевизором) не загонит его обратно. Однако он вернулся. Не ради телевизора, но ради Мэри. Ради ее прекрасных грудей в матовом свете ночника; ради ее горделивой улыбки и бесенят в глазах, которые временами светлели, а порой вдруг недобро темнели, как летнее небо в грозу.

Он закончил красить трубу в начале сентября; теперь она ярко белела, словно палец на фоне неба, словно проведенная мелом черточка на голубой классной доске. Смывая с рук краску с помощью растворителя, он с гордостью взирал на свое творение.

Дон Таркингтон выдал ему чек на триста долларов.

— Недурно, весьма недурно, — похвалил он. — Учитывая особенно, какой осел это сотворил.

Еще пятьдесят долларов он заработал, отштукатурив стены детской комнаты у Генри Чалмерса — в те дни Генри был управляющим на фабрике — и выкрасив заново старенький «крайслер» Ральфа Тремонта.