Доржи, сын Банзара

Доржи то с гордой небрежностью, то с детским старанием переводил тете Марии слова бабушки Тобшой, вопросы соседок. Ему очень приятно, что из всех улусных мальчишек он один так хорошо говорит по-русски и что это приносит пользу людям. Еще тогда, в дни зуда, у магазейного амбара, ему думалось, что он самый зоркий и сильный среди незрячих и беспомощных. Мальчику казалось тогда, что все, кто был поблизости, никак не могли вдеть шелковую нить в золотую иглу. Пришел Доржи, вдел ту нитку в иголку — и сразу пошло бойкое шитье. А теперь Доржи представилось, будто он стоит над рекою незнания и соединяет руки людей, стоящих на ее светлых, зеленых берегах. Люди знакомятся, говорят умные, теплые слова, Доржи помогает им понять друг друга, и эти люди становятся самыми близкими, самыми добрыми друзьями. Сердце мальчика билось сильнее и сильнее. Вот так же билось оно, когда Доржи увидел Борхонока и когда обогнал на Рыжухе всех прославленных скакунов. Так же радостно билось сердце Доржи, когда он перешагнул порог дома, где жил Владимир Яковлевич, когда впервые рассказал по памяти стихотворение «Буря мглою небо кроет».

Почему вдруг улыбнулась тетя Мария? Не угадала ли она думы Доржи? Почему бабушка Тобшой дала ему больше конфет, чем другим мальчикам? Может, и она поняла его радость?

Доржи сам не заметил, как прижал свои руки к сердцу. Он застыдился, сделал вид, будто шарит за пазухой конфеты — все ли они на месте.

Вот тетя Мария опять в улусе… Доржи вспомнил ее домик с белыми ставнями, светлые солнечные комнаты. Наверно, ей странно сидеть в доме, где нет ни одного окна, двери из войлока, вместо печи — огонь горит прямо на земляном полу посередине юрты. Здесь все не так, как у нее… Вон кадушка с торчащими ребрами, некрасивые деревянные корытца, заменяющие тарелки, рассохшиеся туески. На столике — медный котелок, в котором, может быть, многие годы не варят вкусной и сытной еды.

В некрашеной низенькой божнице сидит темный и тощий божок. Он будто стыдится Марии Николаевны: ведь старая Тобшой ему молится, а он ничего не может сделать — ни от нужды, ни от горя спасти не может…

Почему так сумрачно в юрте? Может быть, это для того, чтобы приезжие люди не разглядели в полутьме нищету улуса, чтобы не стали говорить длинные и нудные слова жалости…

Доржи взглянул на тетю Марию. У нее глаза слезятся от едкого дыма. Почему хотя бы сегодня дым не уходит в дымоход? Наверно, это святой огонь в очаге, которому все поклоняются, гонит дым и чад навстречу людям, чтобы они никогда не переставали плакать, чтобы у них никогда не высыхали щеки от слез.

«Хорошо бы, — подумал Доржи, — поставить в улусе хоть одну большую чистую юрту, обтянуть ее внутри узорчатым шелком, устлать коврами, украсить цветами. И приглашать бы туда дорогих гостей… А еще лучше было бы построить в улусе деревянный высокий русский дом с резными ставнями, с красным петушком на крыше». Доржи когда-то построил в своих мечтах такую юрту и такой дом, созвал туда самых достойных людей. Но какая от этого польза? Не будет пользы, если и сотню домов построишь умом и ни одного — топором.

Сэсэгхэн и Стэма выбежали на воздух — им все ново, все интересно. Слышно было, как они весело кричат, звонко смеются.

В юрте становилось все больше людей. Бабушка Тобшой сидела на низкой скамеечке. Она то и дело открывала коробочку с чаем, развязывала мешочек с конфетами. Чаем делилась со стариками, конфетами угощала ребятишек. Еще сама не попробовала, а скольких уже одарила!.. Дети входили запыхавшиеся, босые, лохматые, с умными и озорными глазенками. Затагархан то и дело шептал бабушке: «Даржай пришел», «Гангар пришел». Старуха снова и снова лезла рукой в мешочек за желанным подарком.

За пологом юрты послышались тихие голоса и сопение. Все оглянулись. В юрту один за другим вошли сыновья Эрдэмтэ: первым — Найдан, за ним — Аламжи, Эрдени, Дугар, а Бато еще застрял где-то за низким порогом.

Затагархан хотел сказать о них бабушке, но Доржи опередил его:

— Бабушка Тобшой, пять пальцев одной руки пришли!

Тобшой улыбнулась.

— А я слышала, что сыновья Эрдэмтэ не едят конфет, только сушеную айрсу любят. Чуть сама все конфеты не съела.

Братья встали за очагом полукругом. Тобшой еще ласковее проговорила:

— Ну, Бато, подойди ближе. У тебя зубы есть? Хочешь конфетку?

— Зубы есть, конфетку хочу.

В юрте все засмеялись, посмотрели на мальчиков. Да ведь все они в одинаковых новых штанах из крепкой синей далембы!

Когда братья получили свою долю конфет, Сундай серьезно сказал:

— Какие вы сегодня нарядные… Я сначала даже не узнал, подумал, что сыновья какого-то важного нойона пришли.

Мальчики посмотрели друг на друга и улыбнулись.

— Давай, Дугар, меняться штанами, — предложил Холхой.

— И правда… поменяйся, Дугар, — шутливо подхватил Муйко-бабай. — Из твоих штанов он только рукавицы себе сошьет, а из его штанов тебе и рубаха, и штаны и шапка получатся.

Дугар покраснел, взглянул на Холхоя, на Мунко-бабая, потом на старшего брата. Торопливо сунул в рот конфету и обеими руками стал крепко держать штаны. А то еще и в самом деле заставят меняться…