Доржи, сын Банзара

В конце дацанского двора, вдали от всех часовен, было сложено из камней нечто вроде шалаша. В углублении, поджав под себя ноги, сидел глиняный Мило-богдо, не похожий на всех богов, которых раньше видел Доржи. Камни вокруг него заросли мохом. Сам голый, тело синее, ребра торчат… Перед ним горшок с колючими ветками шиповника.

Лама стал объяснять:

— Мило-богдо отказался от всех соблазнов земных, чтобы на том свете узнать все блаженства небесные. Посинел с голоду, кроме шиповника и крапивных листьев ничего не ел. Он нас учит воздержанию и смирению.

Доржи взглянул на толстого ламу, на бурхана и чуть было не рассмеялся. А что, если ночью утащить куда-нибудь этого тонкошеего да сесть на его место? Вымазаться в синей краске… А когда подойдут люди, вскочить и закричать: «Не хочу больше голодать! Не надо мне на том свете орехов из божьего сада. На этом свете хочу кислой арсы, да побольше».

Все перепугаются, принесут всякой еды: «Сам Мило-богдо не вытерпел, есть запросил». Весело было бы!

Праздник кончился. Отец Гытыла решил дождаться вечера: ехать спокойнее, не будет мух, оводов. Заночевать можно будет в поле, где-нибудь у родника, среди густой высокой травы.

Доржи вспомнил про вещи, которые ему дала мать для лам. Он отправился с Гытылом к храму. Навстречу попался лама.

— Ламбгай, мы хотим сделать приношение — вот унты, рукавицы…

— Хорошо, хорошо, вы умные мальчики… Все достанется бедным и сирым, а также ламам, верным слугам богов…

Лицо у ламы такое, будто кто-то его тупым топором из дерева вырубил — бугристое, нос как сучок. Глазки шевелятся вроде черных жуков. Таких жуков дятлы любят. Только, голова гладкая, блестит, пот на ней как капли смолы. Мастер, видно, принялся ламу обтачивать с головы, до лица не успел добраться — начался цам… Лама вырвался и убежал…

Доржи захотелось созорничать, как тогда у Мило-богдо.

— Бедным и сирым? — невинным голосом переспросил он ламу. — Значит, все, кто у амбаров стоят голые и босые, после цама будут ходить в шелковых халатах и в новых унтах?

— Может, тогда им сразу и отдать, — подхватил Гытыл.

Лама проскрипел, как сухое дерево:

— Вы из какого улуса, мальчики? Чьи сыновья?

— Мы сыновья умелого кузнеца, внуки Будамшу-хитреца, — бойко произнес Доржи.

Лама не успел опомниться, как ребят и след простыл… Они крадучись прошли к амбарам, где сиротливо топтались нищие.

И вот одну рукавицу они отдали однорукому мальчику, вторую — однорукой старухе. Унты подарили глухому Шантагархану и, довольные, направились в храм. Две монеты положили на тарелку, полную денег. Стоят, с опаской поглядывают на многоголового, многорукого голого бога. А тот, пузатый, сидит на косматых львах и с презрением смотрит на людей. До чего же он страшный: на Шее четки из белых человеческих черепов… Ребятам жутко — а вдруг вызовет эрликов и скомандует: «Отправьте этих мальчиков в ад!» Тогда — прощайте отец и мать, Казань, гимназия… Успокоились только за оградой дацана. На оставшиеся деньги купили сластей.

Доржи тревожно — он обманул мать. Что делать — может, признаться? Он ведь уезжает. Вдруг озлобленные «боги пошлют вслед ему горе и смерть?.. Правда, он же — сделал доброе дело, отдал вещи бедным. Но тревога не уходит, и он решает во всем повиниться.

«Пусть мать поругает, зато на душе станет легко».

Он начал с того, что рассказал про нищих, которых видел в дацане. Когда заговорил о мальчике с обожженным ртом, о слепой старухе, у матери навернулись слезы. А Доржи продолжал:

— Она повернулась к нам, жалуется: «У меня одна рука и та мерзнет зимою — нет теплой рукавицы. Помогите мне, мальчики…»

Доржи сам уже верит, что так все и было.

Мать совсем не ругалась. Но потом Доржи рассказал, что они не все деньги отдали в дацан, а купили себе сластей. Тут уже мать рассердилась.

— Ну, мама, праздники в дацане бывают часто, можно в другой раз пожертвовать, — успокаивал Доржи мать и себя.

— Что с тобой поделаешь! — вздохнула Цоли.

Но боги и не думают, видно, наказывать Доржи. К вечеру вернулся с монгольской границы отец — веселый, добрый. А на следующее утро приехала с детьми Мария Николаевна — погостить у бабушки Тобшой. Привезла подарки: бабушке Тобшой — синий бурятский халат, теплую шапку, унты, несколько коробочек чаю, деньги, Затагархану — точильный станок, какой был у Степана Тимофеевича, халат и сапоги.

Как весенняя птица, пролетела по улусу весть: «Мария приехала». Люди заторопились — поздороваться с ней, взглянуть на Сэсэгхэн. Доржи сразу же рассказал Марии Николаевне, что едет в Казань, будет учиться в гимназии, станет писарем.

Мария Николаевна улыбнулась.

— В Казань? Очень хорошо. У меня там сестра с мужем живет. Я тебе письмо дам. Зайдешь к ним, они тебе помогут. Расскажешь о нас, о Кяхте. Сколько лет мы с сестрой не виделись! — Голос у Марии Николаевны дрогнул.

Она все такая же — добрая и приветливая. Одета проще, чем в прошлый раз. На ней длинное темно-синее платье. В нем она еще стройнее и выше. Девочки же — Сэсэгхэн и Стэма — в светлых легких платьицах.