Доржи, сын Банзара

Рядом кто-то жалеет нищих:

— Какие они оборванные… С каждым годом их все больше и больше.

Мархансай оборачивается.

— Они притворяются. И в лохмотья вырядились нарочно. Они, может, всех нас богаче… Туесочек-то мой опростали? — беспокоится он.

Послушник выносит ему из амбара старый, помятый туесок без крышки.

— Что вы… Это не мой… — пугается Мархансай.

Послушник выносит другой — большой, новый, расписанный красивыми узорами.

— Это ваш?

Мархансай молча схватывает туесок и торопится прочь. Вслед ему слышится крик:

— Эй, остановитесь!

Мархансай подумал, что нашелся хозяин туеска, недовольно оборачивается. Перед ним стоит Шантагархан.

— Молиться пришли? — кричит он во весь голос. — Грехи замаливать? А про меня забыли? Шесть лет ваш скот пас, голым выпроводили…

— Не ори… глухой черт. — Мархансай скрывается в толпе. Шантагархан долго еще ищет его глазами.

Золотые шпили дацана блестят на солнце. Над изогнутыми крышами — красными, желтыми, синими — летают сытые и ленивые голуби. Дацан напоминает богато одетого ламу. Он доволен, рад, что собралось много народу, — он получит много добра. Сколько дней и ночей сидела мать над унтами, которые лежат у Доржи в мешке… Сколько раз исправляла узоры, чтобы они получились красивее. Она подбирала нитку к нитке, стежок к стежку. А теперь она велит отдать их ламам, потому что боится за него, Доржи, боится, чтобы боги на него не разгневались.

Гытыл и Доржи молча идут по двору дацана. Они видят бедно одетых молельщиков. Среди них, может быть, шагает и Будамшу, который трижды обманул Богдо-ламу и трижды выиграл спор у нойонов… Вот большие, как юрты, тяжелые молитвенные барабаны. Они крутятся нехотя, со скрипом…

По двору проходят троицкосавские, верхнеудинские, селенгинские чиновники. Следом за ними — бурятские богачи, нойоны. Впереди — тайша Ломбоцыренов, чуть дальше — незнакомые толстяки в, длинных халатах. Им жарко, они еле передвигаются на кривых ногах. Среди них Мархансай: в расшитом шелковом халате, отороченном бархатом. Его многие не узнают: один раз в год так наряжается. Мархансай в дорогом наряде то же, что тайша Ломбоцыренов в лохмотьях…

— Где же мы найдем твоего учителя? — уже который раз спрашивает Гытыла Доржи.

— Выйдем за ворота. Может, там встретим.

Они проходят через большие красивые ворота. Над ними — золотое колесо, по обеим сторонам колеса — золотые лоси.

— Подожди здесь, Доржи. Я сейчас вернусь, схожу к отцу.

— Постой! Я же его не узнаю! — кричит Доржи.

— Как увидишь, сразу узнаешь! — весело откликается Гытыл и исчезает в толпе.

ВСТРЕЧИ

Доржи заметил неподалеку невысокого русского человека. Рядом с ним молодая красивая женщина в светлом платье с кружевами. За руки они ведут кудрявую белоголовую девочку. Лицо мужчины показалось знакомым. «Где я видел его?» Мужчина взял у женщины маленькую фарфоровую фляжку, проговорил:

— Ты посиди с дочкой в тени, я принесу какого-нибудь питья.

Доржи решает, что это он, Бестужев. Если побежать за Гытылом, можно упустить Николая Александровича, «Нет уж, пусть Гытыл нас ищет!» Мальчик несмело идет за русским. Как подойти, с чего начать разговор?

На поляне, где утром была лишь трава, теперь возник маленький городок — белеют палатки, торгуют китайцы. Те, у кого нет палаток, устроили парусиновые навесы.

Русский, с которого Доржи не спускает глаз, останавливается у палатки, покупает квасу, потом просит свесить еще фунт пряников.

«Где я мог его видеть?» — силится вспомнить мальчик.

На одной тарелке весов лежит гиря, на другой кучка пряников. Китаец ломает пряник, а тарелки весов качаются, не могут остановиться… Ну да! Это было в первый день, когда он отправился посмотреть Кяхту. Грузчики подшутили над ним, подсадили на тарелку базарных весов и раскачивали, как ребенка в люльке. Тогда пришел этот человек и выручил Доржи из беды. Неужели это был Бестужев?

Мальчик набирается смелости и решает подойти, но не успевает и шагнуть, как к тому подходит какой-то мужчина, с силой трясет ему руку. Доржи слышит радостные возгласы:

— Николай!

— Сережа! Когда?

— Вчера. Заходил к бабушке, а вас нет. Оказывается, в дацан поехали. Ну и я за вами. Как живете?

— Видишь: живем, пряники жуем.

Они смеются.

— Ну, Сережа, милый, расскажи, что нового в Петербурге. Чем он живет и дышит?

— Молодой критик Белинский! Все говорят о нем, о его «Литературных мечтаниях», что печатались в «Молве».

— Постой, постой… В «Молве»? Когда же?

— Во многих номерах — с сентября, почитай, до конца года.

— Тогда-то мне и не приносили «Молву». Уж я бранил почту… А после узнал, что и другие подписчики не получили.

— В этом, наверно, не почта, а другое ведомство виновато. После об этом. Как он о Пушкине сказал! Ни один поэт на Руси не пользовался такою народностью, такою славою при жизни, и ни один не был так жестоко оскорбляем. А Фаддею Булгарину как досталось и всей его братии! Впрочем, почитаешь сам, я привез полный комплект «Молвы» за прошлый год.

— Чудесно! Спасибо, дорогой, почитаем.