Досье Дракулы

К счастью, помимо этих восторгов я изложил и более прозаические факты, казавшиеся мне тогда существенными. Однако, по правде сказать, по прошествии времени остается лишь удивляться, с чего я тогда решил, будто Уитмен заинтересуется моей биографией. Самоуверенность молодости, как я полагаю.

«Хилый и хворый в детстве,[18] я выправился, вырос, и сейчас во мне шесть футов два дюйма роста, двенадцать стоунов чистого веса, и сорок один — сорок два дюйма в окружности груди. Я некрасив,[19] но силен и решителен. У меня выпуклые надбровные дуги,[20] тяжелая челюсть, большой рот с пухлыми губами, чувственные ноздри, курносый нос и прямые волосы».

О, Кейн, какой стыд! Неужели я мог так писать о себе? «Чувственные ноздри»? Господи! Удивительно, что Уитмен вообще ответил.

«Я атлет и чемпион с дюжиной кубков на каминной полке. Я был также президентом Философского общества колледжа, а также художественным и театральным обозревателем в ежедневной газете… Что же касается моей личности, то по природе я скрытен.[21] Я человек уравновешенный, хладнокровный… и умею держать себя в руках… У меня много знакомых и пять или шесть друзей, питающих ко мне искреннюю привязанность. Ну вот, теперь я поведал вам все, что сам о себе знаю».

Да, пожалуй, на тот момент так оно и было. Тут бы мне и отложить перо, подписавшись «Абрахам Стокер». Как бы не так!

«Я начал писать не без усилий, но теперь мне было трудно остановиться».

Да, меня и вправду понесло.

«Надеюсь, вы не станете смеяться надо мной из-за того, что я пишу это вам, ибо как сладостно для сильного и здорового мужчины с женскими глазами и детскими желаниями иметь возможность говорить с человеком, который может, если он пожелает, стать отцом, братом и женой его души…»

О господи!

Я лежал на кровати в «Брунсвике», совершенно подавленный этой неожиданной встречей с собственной молодостью. Думаю, ты согласишься: встреча не из тех, которая порадовала бы большинство людей средних лет. (Да, да. Я знаю, Кейн, ты согласен.)

Снежная буря за окном не стихала, буря бушевала и у меня внутри. Моя «нужда». Что это за «нужда», о которой упомянул Уитмен? И в какие слова я бы облек ее, если бы судьба нашла меня склоненным к коленам Мэтра?

«Жена и ребенок…» — он наверняка навел справки. «Как они?» И что мог бы я сказать? Правду?

Если говорить начистоту, надо признаться, что по-настоящему я состою в браке не с Флоренс Стокер, а с Генри Ирвингом. Уже давным-давно я являюсь его ближайшим соратником и самым близким другом. И уж конечно, знаю его так, как только может один человек знать другого. И в самом деле, мы с Генри так много времени проводим вместе, что способны читать мысли друг друга. Безусловно, Кейн, ты наблюдал ту же способность у мужа и жены, которые долгие годы живут вместе, привыкая к совместной работе над своей жизнью и проникаясь взаимопониманием. Однако такого рода связь сформировалась у меня отнюдь не с Флоренс, а с Генри. Так повелось с тех пор, как мы познакомились, а не тогда, когда я увидел его на сцене и мы вместе двинулись по тропе симпатии, которая каким-то образом в итоге привела… к этому.

То был Королевский театр в Дублине. Труппа «Сент-Джеймса» находилась там на гастролях, и в тот знаменательный вечер Ирвинг предстал на сцене в роли капитана Абсолюта.[22]

По сей день, Кейн, стоит закрыть глаза, и я вижу Ирвинга на сцене, настолько необычным было его исполнение, не говоря уже о самом его облике. Он отличался от всех, кого мне доводилось видеть. Однако шли дни, а пресса хранила молчание, не находя для него доброго слова. Вспомни, Кейн, как несколько лет тому назад я зашел к Ле Фаню с предложением просматривать городские постановки для «Мейл», хотя сначала учеба, а потом гражданская служба помешали профессии театрального обозревателя стать для меня чем-то большим, чем хобби или временное занятие.[23]

Но так или иначе, именно в моей рецензии исполнение Генри Ирвингом Гамлета на дублинской сцене было наконец оценено по достоинству.

В тот самый день, когда моя рецензия появилась в «Мейл», мне сообщили, что Ирвинг хотел бы со мной встретиться. Меня пригласили принять участие в состоявшемся после представления обеде у Корлесса, где я отведал прославленного горячего лобстера наряду с прочими кулинарными изысками, которые по справедливости прославили кухню этого достойного заведения.[24]

Но не за обедом, а лишь позднее я узнал, что сердце моего хозяина расположено ко мне, как и мое к нему. Он понял, что я могу оценить возвышенные труды: я мог воспринимать то, что он был способен создавать. Это стало основой для отношений столь глубоких, столь близких и долгих, какие только возможны между двумя людьми. Воспоминания о том насыщенном глубочайшими переживаниями часе и сейчас, когда я пишу эти строки, угрожают лишить меня мужества, ибо, Кейн, мне остается только недоумевать, как столь высокие отношения перешли в нынешнюю пагубную стадию, в ту не поддающуюся описанию «нужду», в которой я намеревался признаться Уитмену?