Досье Дракулы

Я вернулся в «Брунсвик» в день, о котором идет речь, — здесь излагаются события воскресенья, 11-го настоящего,[9] чуть больше недели тому назад, — вскоре после восхода, продрогший до костей и весьма усталый, поскольку Ирвинг всю ночь продержал нас в театре. Сейчас мы играем в помещении театра «Звезда», а он считает это место «неподходящим» для освещения сцены при постановке эпизода на горе Брокен в «Фаусте». Во всяком случае, после вечернего прогона он пришел к выводу о необходимости исправить ситуацию. Бедняга Харкер[10] — крепкий молодой шотландец; тебе, Кейн, он понравится. Так вот, бедный Харкер живет в постоянном страхе оттого, что его заставят заново разрисовывать задники. По словам Генри, они непригодны для использования при холодном электрическом свете, который отражается от них на сцену, отчего плоть смотрится бледной, а губы фиолетовыми. Что лучше в данном случае — электричество или друммондов свет? Об этом толковали не один час.

Когда же наконец я вернулся в свою комнату, то понял, что передышка будет короткой: в моем распоряжении оставалось всего несколько часов на то, чтобы перекусить и поспать, ибо Ирвинг объявил, что я должен вернуться в «Звезду» к полудню.

— У нас будет ланч, — сказал он, причем мне показалось, что эти слова были скорее угрозой, чем приглашением.

Я отправился назад в «Брунсвик» смертельно усталый, не желая ничего, кроме чашки крепкого мясного бульона и возможности лечь в постель. Я вошел в вестибюль, направился к лестнице, но тут откуда-то взялся похожий на обезьянку посыльный, вручивший мне перевязанный ленточкой пакет с корреспонденцией Ирвинга. И представь себе, уставился на меня в ожидании чаевых, словно снабдил меня чем-то очень ценным, а он решительно ничего такого не сделал. Правда, Кейн, можешь поставить черную метку рядом с моим именем в твоих счетах. Честно признаться, я все-таки выудил бы замерзшими пальцами из кармана монетку, если бы не последняя капля.

Поверх стопки лежал листок, на котором собственной рукой Генри было выведено: «Займись этим немедленно».

Я прошел половину пролета, прежде чем понял, что не оставил монеты посыльному, и чертыхнулся, но мое раздражение, беспокойство и усталость были так сильны, что я просто боялся, как бы он не заметил слезу на моей щеке, если мне не удастся убраться побыстрее и подальше.

Конечно, ничего нового в поручении, связанном с корреспонденцией, не было: в Лондоне я по пятьдесят, а то и по сто раз за день подписывал за Ирвинга письма, о которых он знал мало или вовсе ничего. Ну а во время гастролей, как известно, поток почты не уменьшается. Напротив, он возрастает, поскольку к нему добавляются приглашения побывать здесь и там, причем Ирвинг требует на все письма отвечать без задержки. То есть незамедлительно. Я хорошо знал, что на следующей встрече он непременно осведомится о состоянии переписки, и знал к тому же — из собственного плачевного опыта, — что он способен проявить дотошность и основательно меня проверить.

Я поплелся наверх, устроился за своим временным письменным столом, однако от усталости и недосыпа тут же начал клевать носом. Голова моя тряслась, глаза слезились, но мне пришлось приняться за работу. Этим ведь некому заняться, кроме Стокера.

Должен сказать, что в процессе работы над обильной корреспонденцией Генри у меня, разумеется, выработались определенные привычки. Одна из них такова: никогда не вскрывать конверты рукой из-за тех мелких, но неприятных порезов и царапин, которыми это занятие сопровождается. Однако, поскольку моего любимого костяного ножа с перламутровой ручкой для разрезания бумаги под рукой не оказалось, а я слишком устал, чтобы его искать, пришлось довольствоваться заменой. И этой заменой — вот ведь нелепость — оказался тот самый нож, которым Генри пользуется на сцене в роли Шейлока. Он находился у меня, ибо в большинстве театров, в которых мы выступали на гастролях, о надежном хранении нечего и мечтать. А этим ножом я действительно дорожил. Это был кривой нож того типа, которым пользовались гуркхи, когда сражались за нас в Индии. Мне подарил его сам Бертон.[11]

Ты знаешь Бертона? Я думаю, нет, поэтому позволь мне заявить, Кейн, такие люди, как он, редкость, действительно редкость. Он — сущая сталь и рассекает глупость, подобно мечу. Его манера говорить вошла в легенду, и когда он заводит разговор, его верхняя губа приподнимается, обнажая клыки, поблескивающие, как кинжалы. В Эффект действительно потрясающий — я отмечал его во многих хорошо запомнившихся мне случаях. Один из них, достаточно примечательный, произошел два года назад, в тот вечер, когда Ирвинг пригласил сэра и леди Б. отобедать с нами после премьеры нашего «Фауста». Этой ночью мне был преподнесен в качестве подарка тот самый нож. Акт дарения сопровождался рассказом о том, как дарителю, сэру Б., довелось однажды пустить его в ход.