Досье поэта-рецидивиста

Ленин, читающий Пушкина, а не Маркса, пророчески больше похожий на дьявола с широко посаженными глазами, нежели на апостола, лидера и человека, заставляет сжать кулаки и приготовиться к агрессии или леденящему сознание выкрику.

Красные, переполненные жизнью, невинностью кони и кровавые «жаждущие» воины, от которых веет чем-то фаллическим, чувственным и необычайно притягательным, по праву внесены в сокровищницу мировой живописи.

Петров-Водкин жил на Кронверкской набережной на Петроградской стороне. Когда промозглым февралём одна тысяча девятьсот тридцать девятого года картина его жизни была почти завершена, много людей шли к нему в квартиру взглянуть на её последние штрихи, попрощаться с этим незаурядным, необычным и интересным человеком.

Пятнадцатого февраля Кузьма Сергеевич призвал учеников.

Комната была полна людей, тихо стоящих у постели умирающего, не произнося ни звука. Кузьма Сергеевич тяжело дышал. Казалось, дух его исходит из тела с каждым движением груди. В руках умирающий держал кольцо. Сжимал он в руке не кольцо – свою жизнь: круг, по которому проходит каждый человек, в начале жизни появляясь на свет беспомощным, разбрасывая камни и потом их собирая и к старости вновь представая перед Богом и людьми физически обессилевшим, но духовно обогащённым.

Художник глубоко вздохнул, хрип вырвался из уст, он отпустил кольцо и оно, несколько раз ударившись о деревянные половицы, покатилось по комнате. Десятки глаз следили за его неспешным бегом по бугристой крашеной древесине, пока металлический кружок, несколько раз обернувшись вокруг своей оси, не остановился. Ученики вновь обернулись к учителю, а его уже не было с ними. Как и кольцо, жизнь замерла, дух и тело незаметно для всех, сакрально, с достоинством остановили свой бег.

Красиво жил – красиво умер.

Дубина и мешок

Копна, скирда и неба синь,

Река, овраг и лес.

Пол, потолок, окно, асфальт,

Замок, этаж, подъезд.

Край поля, луг, межа, покос,

Сова, олень и бор.

Кирпич, цемент, бензин, засов,

Автобус и забор.

Лукошко, вяз, брусника, сбор,

Грибы и корешок.

Стыд, зависть, лень, обида, боль,

Дубина и мешок.

Курица по имени Андрюха

Жила-была курица, и звали её не Машка, Зорька или, на худой конец, Чернушка, а Андрюха. Собственно, саму курицу мало заботило, как её кличут, – лишь бы зерно не кончалось в кормушке и поилка не пересыхала. Но вот окружающие дивились, слыша от детворы «Андрюха, Андрюха!» и видя выплывающую на сей зов из-за угла, покачивающую головой и неуклюже перебирающую морщинистыми лапами, хохлатую кривую курицу чёрно-коричневой масти.

Была Андрюха очень умной и находчивой, не в пример остальным сестрицам-несушкам. Несмотря на свою внешнюю некрасоту и нескладность, могла ловко перемахнуть старенький деревянный забор, помогая себе крошечными крыльями, чтобы поклевать на обочине дороги зерна, просыпавшегося в щель из несущегося на элеватор грузовика, вернуться восвояси, снести яйцо и, нахохлившись, мирно, в гордом философском одиночестве заснуть на жердях.

Лет десять прожила Андрюха. Пережила всех ровесниц, кои по старости лет кончали свою куриную жизнь на расщеплённом в труху старыми топорами березовом комельке да на хозяйском столе. А она всё жила. И уже яиц не несла, а её все кормили и поили, жалели и радовались ей, гладили основательно поредевшую холку, устраивали в жару водные процедуры, по осени стелили побольше сена в подстилку и сыпали по полу поболе отборного семенного зерна, чтобы и на месте не засиживалась, и не голодала.

Андрюху все очень любили. В суровые морозы заносили в сени, куда не попадали ни коты, ни собаки, – только она удостаивалась такой чести. Подкармливали фруктами, овощами, дети – конфетами и крошками пирожных, вкуснейшими тыквенными и арбузными семечками.

Жил по соседству в деревне паренёк по имени Андрей. С курчавыми волосами, стройный, широкоплечий, был бы он завидным женихом, если бы не косые глаза и замедленная, картаво-шепелявая речь. Несмотря на врождённые недостатки, не стал с годами Андрюха закрытым, угрюмым и озлобленным человеком. Казалось иногда, что он вовсе не замечает своего клейма. Внутреннее счастье, несмотря ни на что, пробивалось сквозь его блестящие глаза, улыбку, смех и умиление от божьего мира.

Был он отзывчивым, добрым, и в тридцать, и в сорок лет сохранил в характере детскую наивность, в повадках – беспредельную доброту, в душе – любовь к людям и сострадание ко всему живому. Никогда никому не отказывал в помощи, по воскресеньям пел, как мог, в местной часовенке, по вечерам сиживал на скамейке со стариками и слушал их рассказы о прошлой жизни.