Досье поэта-рецидивиста

Иваныча не стало. Душа его куда-то вышла после очередной бутылки и назад уже не вернулась. Маша осталась совсем одна. Ещё не старая, лет пятидесяти, была ещё хороша собой, стройна и могла бы попытаться найти себе нового мужа, но для этого сперва надо было разлюбить Иваныча, а это было для неё равносильно предательству, да и любовь – не картошка, которую хочешь сваришь, хочешь изжаришь, а захочешь и скормишь свинье. Обмануть себя и свои чувства невозможно – человек сам себе и прокурор, и судья, и мера всех вещей. И чувства её не обманывали: она была влюблена в Иваныча так же, как и тридцать лет назад – так же пылко, искренне, без остатка.

Подруги и соседи уговаривали её познакомиться то с одним, то с другим, таким же одиноким, как и она, но Маша не соглашалась и одна, превозмогая усталость и болезни, поддерживала тепло их с мужем и сыном очага. Сама топила печь, сама носила воду, зимой убирала снег, по весне отводила талую воду и никогда не просила ни у кого помощи, никому не жаловалась на свою судьбу. Верность и упорство – вот те качества, которые в ней Иваныч недооценил. Верность своему мужу и сыну она пронесла через всю оставшуюся жизнь. Много лет она жила прошлым, воспоминаниями, много лет жила любовью, дарованной ей свыше и не угасшей, несмотря ни на что, несмотря на годы одиночества и уход любимых и родных людей.

На свою Голгофу она шла маленькими шажками, или Голгофа её была слишком далека, а возможно, она просто не знала, куда идти, и ждала, что муж или сын придут и заберут её к себе.

До последнего Машенька, как называл её Иваныч, сохраняла здравый рассудок и достоинство, до последнего жила и во что-то верила – в свою любовь, в будущее, в счастье, в вечность.

Я не увидел, как закончилась её жизнь, увидел лишь некролог на ограде её усадьбы и понял, что кто-то другой теперь будет хранить тепло очага, что поддерживала она в одиночестве долгих восемнадцать лет.

Проклятая любовь

Всё в его жизни складывалось необычно, не как у большинства окружающих людей, стремящихся лишь к материальному достатку. Вот и история его любви весьма примечательна, местами несуразна и фатальна, прекрасна и ужасна. Чувства, как и потребность самовыражаться в поэзии, возникли в нём резко, не предупреждая и не намекая, ворвались в душу струёй раскалённого пара и сладко обжигали, то придавая сил, то повергая в бездну уныния.

Любовь, как вирус и злая болезнь, то бросала в жар, заставляя писать стихи, напиваться абсента и курить гашиш, спорить об искусстве до исступления, то обдавала холодком, равнодушием к миру и людям, к своей любви и к своему гению.

Писать стихи он начал рано, хотя едва ли по отношению к гениальности уместны временные характеристики. Не стихи это были совсем – слова, сложенные цветком, мысли лёгкого июльского бриза, шёпот маленького мальчика, из уст которого летят не фразы – гаммы и синкопы. О чём может написать подросток, юноша? О любви – ещё рано, о смерти – вроде бы тоже рановато, о детских играх – поздно. И он писал о том, что видел вокруг себя, но описывал окружающий мир сверхчувственно. До него никто не живописал «Искательниц вшей» так возвышенно и высокопарно, так воздушно и загадочно. В этом и была изюминка его творчества – в искреннем возвышении низменного, приземлённого, не публичного и обыденного.

Она, напротив, была человеком уже повзрослевшим, состоявшимся, слыла хоть и не бесталанной, но все же бездельницей и творчеством занималась от скуки или тщеславия. Думала, что всё в жизни уже пережила и едва ли произойдет то, что удивит её. Увидев же стихи юнца, воскликнула: «Я ничего, ровным счётом ничего в жизни не создала в сравнении с этим ребенком. Я никто – он велик!» И с этими словами кинулась разыскивать юного автора восхитительного порядка слов и рифм.

Они подружились, а потом и полюбили, дарили друг другу тепло своих душ, объятия и поцелуи, ласки и нежность. Наверняка как-то по-особенному называли друг друга и наедине кроили мир так, как им хотелось. Гуляли, катались верхом, купались, любуясь наготой друг друга и наготой своих душ, открытых посредством творчества всему миру.

Она стала покровительствовать ему. Он получил вдруг всё, о чём мечтал – деньги, известность, приёмы и балы, свиту, театры, поклонников и поклонниц. Но это всё быстро наскучило. Фальшь, блеск и преклонение его не впечатляли. Он стал много пить и курить. Гашиш и абсент стали его спутниками и друзьями.

Оба они были яростными спорщиками, особенно в вопросах, касающихся искусства. И даже своим любимым редко уступали. Однажды, не найдя точек соприкосновения, воображая себя она – критиком, он – поборником творчества Петрарки, схватились за ножи и чудом друг друга не уничтожили. Таков был градус спора, и спора не о падшей бабе или четвёрке гнедых – о поэзии! После этого происшествия их отношения окружающие стали называть «дружбой тигров».