Досье поэта-рецидивиста

Я всегда хотел задать Макарычу эти вопросы, жаждал понять учителя до конца, ощутить дыхание его жизни, услышать песни, звучащие в душе, и рассмотреть хоть толику того мифического эфира, рождающего невероятной красоты кованые миры в его сознании.

Всегда хотел поговорить с ним по душам… Но так и не успел. Это был бы достойный разговор…

Заинька, кисонька

Где он откопал себе этого водилу, никто не знал. Акцент кавказца. Торс и уши борца вольного стиля. Ножищи штангиста. Покусанные пчёлами губищи. Расплющенный стеной нос. Смоляная щетина немецкой овчарки. Волосатые руки дровосека. Повадки бурлящего на огне жгучего перечного варева. Манера езды вылупившейся из яйца динозавра нервной обезьяны. И всё это в столице культуры, спокойствия, непосредственности и толерантности – Сайнт-Петрограде.

Однажды жгучий темперамент признался в любви лёгким подзатыльником, а чуть позже фонарём под бровь, неотборным матом и броском через ведро не на мат.

– Вы представляете, меня в милиции записали «она»!

«Еще бы, – подумал я, – с прононсом французской поэтессы-проститутки и внешностью еврея, блуждавшего сорок дней без пищи по пустыне с чалмой вокруг всего тела. Тут и “она” комплимент. Я бы записал скорее “ано”».

Старенький «форд», блуждая где-то в районе Марата и Коломенской, второй час пробирался на Лиговку. Через полчаса телефонного артобстрела водителя фразами «Я же тебя жду… Где же ты…» – умудрённый жизнью «форд» и не умудрённый ею же водитель подкатили пред наши ясные очи.

Дверь распахнулась, и из железного коняшки выскочил разодетый в самое лучшее кавказский мачо. Суровое выражение лица. Суровая походка. Суровый взгляд. И суровый говор.

– Привет, киииисонька… – донеслась из нашего стана любовная трель голубка при виде голубки, и нечто, отдалённо напоминающее напомаженного молодого парня, обвило крепкую мускулистую шею выскочившего под лезгинку из чрева авто коммивояжёра.

– Ну где же ты, заинька, запропастился? Уж два часа ночи, а тебя, котёночек, всё нет…

Суровый мен, как по мановению волшебной плети, погасил взор, расплылся в улыбке. Тут же усадил «своего» на пассажирское сиденье, включил передачу и, как настоящий зайка и пупсик, отбыл в неизвестном нам направлении, улыбаясь и мурлыча что-то своему очаровательному пассажиру.

Омский Гарлем

Стук железки, стон дворняг,

Серый джинн из жерла тур,

Тень надежды, веры мрак —

Омский Гарлем «Порт-Артур»…

Изящество мести

Венчание их было тайным. Эжен обожал свою Николь, боготворил. Только он, она и Господь – никто им больше не нужен. В маленькой тулонской кирхе Эжен прислуживал по выходным старому пресвитеру и хорошо знал таинство и обряды. На закате, облачившись в расшитую золотом белую мантию, осенив своё и чело возлюбленной короной спасителя, исполнил он одновременно роли и кантора, и сына Божьего, дающего клятву в любви и верности до смертного одра.

Каторга Тулона кормила их семью. Кто, если не служитель Гефеста, живший неподалеку от рудника и лихо управляющийся с рысаком любой масти, закуёт в кандалы нового заключённого, снимет стальное ожерелье с ноги в его последний день или последний путь, сработает изящное, витиеватое тавро, которым, раскаляя добела на огне, ласкают лоб преступнику, приговорённому магистратом к тяжелейшим исправительным работам, зачастую пожизненным, а ещё чаще пожизненным до срока.

Каменные рудники высасывают соки из человека всего за три-четыре зимы. Отправляют туда тех, кто словоохотливо опасен, убийц, разбойников и клятвопреступников. В охранники берут глухонемых и лучше безграмотных, дабы не помогали бежать обречённым на нескорую мучительную смерть и поэтому на всё готовым чёрным душам.

У Николь смертный час наступил ещё при жизни, и клятва, данная пред Богом и пастырем-мужем, обращена была ею лишь в слово – безжизненное, бессодержательное, пустое. Слово это она с лёгкостью иссохшего осеннего листа отпустила по ветру, а себя – в объятия другого.

Пять лет бесконечности счастья, глубин его любви и всепоглощающего аромата утренних фиалок обратились в груду окаменевшего навоза. Эжен держался. Скрыл от ещё любимой женщины свою осведомлённость, всё же надеясь на что-то – наверное, на откровенность и хоть какие-то человеческие слова. Но однажды и надежда его почила, как старуха, давно растерявшая былую красоту салонов Парижа или Тулузы.

– За что? – спрашивал он себя. – Почему цена моей любви, верности и заботы оказалась столь низка? Почему клятва, данная мне когда-то, молчаливо обратилась в прах, чувства убиты, поругано самое сокровенное, самое ценное, что внутри меня горело огоньком свечи во мраке ночи?